“Национализм, конечно, по своей сути абсурден. Почему случайность судьбы или несчастье рождения в качестве американца, албанца, шотландца или жителя острова Фиджи должны навязывать лояльность, которая доминирует в жизни отдельного человека и структурирует общество таким образом, чтобы поставить его в формальный конфликт с другими? В прошлом существовали привязанности к месту, клану и племени, обязательства перед лордом или землевладельцем, династические или территориальные войны, но первичными были привязанности к религии, Богу или богу-царю, возможно, к императору, к цивилизации как таковой. Наций не существовало. Существовала привязанность к patria, земле своих отцов, или патриотизм, но говорить о национализме до наших дней – анахронизм”.

— УИЛЬЯМ ПФАФФ, ibm.com

Заявление, что “мир становится меньше” – это информационная фигура речи, подкрепленная такими авторитетами, как рекламное агентство IBM. Их мультикультурные рекламные ролики “Решения для маленькой планеты” в Интернете напоминают спортивных болельщиков, которые никак не могут понять, что условия взаимоотношений между людьми в широко разбросанных юрисдикциях были изменены технологией. Мы сошлемся на выдающегося историка Уильяма МакНилла с его полезной заметкой о последствиях. Он пишет: “Продолжающаяся интенсификация коммуникаций и транспорта, вместо того чтобы благоприятствовать национальной консолидации, начала работать противоположным образом, поскольку ее диапазон выходит за пределы существующих политических и этнических границ”. По мере того, как мир “становится меньше” и улучшаются коммуникации, случайные и “по сути абсурдные” претензии наций и национализма будут ослабевать.

ВЕЛИКАЯ ТРАНСФОРМАЦИЯ #

Проблема с этим разумным ожиданием заключается в том, что вся предшествующая история говорит о том, что оно не может быть реализовано разумным образом. Переход, который он подразумевает, повлечет за собой кризис. Это подразумевает радикально новый образ мышления, новое представление о сообществе, которое выходит за рамки национализма и национального государства. Как подчеркнул Майкл Биллиг, “наши убеждения о принадлежности к нации и естественности принадлежности к нации” являются “продуктом конкретной исторической эпохи”.

Эта эпоха, эпоха модерна, возможно, уже не существует. Его доминирующие институты – национальные государства – все еще существуют, но они делают это с опаской, стоя на размытом фундаменте. Когда дело будет сделано, и национальные государства развалятся, мы ожидаем неприятной реакции, особенно в зажиточных странах, где в двадцатом веке “национальная экономика” принесла высокий доход неквалифицированному труду. Мы считаем, что, когда все будет сказано и сделано, изменение мегаполитических условий, вызванное появлением информационных технологий, приведет к радикальным институциональным изменениям. Тезис этой книги заключается в том, что массовая мощь национального государства обречена на приватизацию и коммерциализацию. Как и все по-настоящему радикальные институциональные изменения, приватизация и коммерциализация суверенитета повлечет за собой революцию в “здравом смысле” постижения мира. Такие изменения редко происходят постепенно, линейно.

Напротив. Действительно, по причинам, которые мы исследовали в Великой расплате, это практически исключено. Мы ожидаем, что информационная эпоха принесет разрывы – резкие разрывы с институтами и сознанием прошлого. Вот на что следует обратить внимание по мере развития процесса:

1. Изменения в экономической организации, подобные тем, что описаны в предыдущих главах, возникающие под воздействием микропроцессорной обработки.

2. Более или менее быстрое падение значимости всех организаций, которые работают в пределах географических границ, а не за их пределами. Правительства, профсоюзы, лицензированные профессии и лоббисты будут менее важны в информационную эпоху, чем в индустриальную. Поскольку льготы и ограничения торговли, вырванные у правительств, будут менее полезными, меньше ресурсов будет тратиться на лоббирование. Более широкое признание того, что национальное государство устарело приводит к широкому распространению движений за отделение по всему миру.

3. Снижение статуса и власти традиционных элит, а также снижение уважения к символам и верованиям, оправдывающим национальное государство.

4. Интенсивная и даже жестокая националистическая реакция среди тех, кто теряет статус, доход и власть, когда то, что они считают своей “обычной жизнью”, нарушается в результате политической децентрализации и новых рыночных механизмов. Среди особенностей этой реакции: a) подозрительность и противодействие глобализации, свободной торговле, “иностранной” собственности и проникновению в местную экономику; б) враждебное отношение к иммиграции, особенно групп, заметно отличающихся от бывшей национальной группы; в) народная ненависть к информационной элите, богачам, образованным людям, а также жалобы на утечку капитала и исчезновение рабочих мест; г) крайние меры националистов, направленные на прекращение отделения отдельных лиц и регионов от нестабильных национальных государств, включая войны и акты “этнической чистки”, которые усиливают националистическую идентификацию с государством и обосновывают претензии государства на людей и их ресурсы.

5. Поскольку очевидно, что информационные технологии облегчают выход Суверенных Личностей из-под власти государства, реакция на крах принуждения также будет включать неолуддитскую атаку на эти новые технологии и тех, кто их использует.

6. Реакция националистов-луддитов не будет одинаковой в разных регионах и группах населения: a) реакция будет менее интенсивной в быстрорастущих экономиках, где доход на душу населения был низким в индустриальную эпоху, и где углубление рынков повышает доходы среди всех профессиональных групп; б) реакционные настроения будут наиболее сильно ощущаться в ныне богатых странах и, особенно, в сообществах с высокой долей бедных по ценностям и навыкам, которые ранее имели высокие доходы ¹; в) несмотря на Унабомбера, неолуддиты привлекут большинство своих приверженцев среди тех двух третей населения ведущих национальных государств, которые обладают более низким доходом; г) однако реакция националистов и луддитов будет наиболее сильной не среди очень бедных, а среди людей со средними навыками, недоучек с дипломами, которые достигли совершеннолетия в индустриальную эпоху и сталкиваются с проблемой нисходящей мобильности.

7. Националистическая реакция достигнет пика в первые десятилетия нового тысячелетия, а затем угаснет, поскольку эффективность разрозненных суверенитетов окажется выше массивной мощи национального государства. Мы подозреваем, что врожденное издевательство национальных государств над альтернативными юрисдикциями, примером которого является российское вторжение в Чечню, будет иметь тенденцию лишать нации и националистических фанатиков симпатий новых поколений, которые становятся зрелыми в мегаполитических условиях информационной эпохи.

8. Национальное государство в конечном итоге рухнет в результате финансового кризиса. Системные кризисы обычно возникают, когда неэффективные институты страдают от растущих расходов и падающих доходов – ситуация, которая неизбежно возникнет в ведущих национальных государствах в начале XXI века, когда пенсионные выплаты и медицинские расходы будут расти. Пока мы пишем эту книгу, и Великобритания, и Соединенные Штаты уже обременены многотриллионными нефинансированными пенсионными обязательствами (сопоставимыми в пересчете на душу населения), и крайне маловероятно, что хоть одна из этих стран справится с ними. Другие ведущие национальные государства сталкиваются с подобным банкротством.

ПАРАЛЛЕЛИ С ЭПОХОЙ ВОЗРОЖДЕНИЯ #

Ранее мы изложили причины считать, что крах “государства-няни” будет иметь последствия, близкие к тем, которые были связаны с крахом институциональной монополии Святой Матери-Церкви пять веков назад. В отличие от сегодняшнего национального государства, тогда церковь на протяжении веков занимала позицию неоспоримого господства. В некоторых отношениях церковь была даже более прочной, чем государство пятьсот лет спустя. Церковь долгое время претендовала на роль “вселенской власти, стоящей во главе христианского общества”.

Так характеризует его историк средневекового интеллекта Джон Б. Морралл. Однако если до технологической революции 1490-х годов мало кто из европейцев оспаривал притязания церкви на главенство в христианстве, то после нее церковь едва продержалась в своей традиционной роли еще одно поколение.

Приватизация совести #

К началу 1520-х годов миллионы добропорядочных европейцев отвергли универсальную власть католической церкви, что всего несколько десятилетий назад сочлось бы за ересь и каралось бы пытками и смертью. Действительно, многие средневековые европейские соборы и церкви были украшены назидательными изображениями еретиков, у которых демоны вырывали языки. Урок, который преподавали эти пытки, должен был произвести впечатление на многих неграмотных прихожан, которые могли распознать в жертвах еретиков просто по низвергнутому на них наказанию. Иконография была однозначной: еретиками считались те, чьи языки были изуродованы. Но каким бы суровым ни было это наказание, оно было лишь разминкой перед высшей мерой наказания за ересь: смертью на костре. Однако, к ужасу церкви, урок оказался недостаточно устрашающим. Появление печатного станка так резко увеличило предложение еретических аргументов, что даже перспектива страшного наказания перестала отпугивать потенциальных еретиков. Действительно, немало неудачливых пионеров религиозной свободы в Европе раннего нового времени поплатились за свои утверждения духовной независимости тем, что им вырезали языки. Другие были сожжены на костре. Агенты реакции в инквизиции буквально сжигали людей за то, что мы считаем обычным выражением совести. В целом, Реформация и реакция, которую она вызвала, стоили жизни миллионам людей. Только в последней половине Тридцатилетней войны число погибших на полях сражений составило 1 151 000 человек. Многие другие умерли от голода, болезней, от рук инквизиции и других властей. Далеко не все акты насилия совершались католическими властями. В Ллондонском Тауэре были обнаружены кости более тысячи ведущих английских католиков, которые, как считалось, были зверски убиты королем Генрихом VIII. Некоторые, в том числе сэр Томас Мор и епископ Сент-Джон Фишер, были открыто казнены за несогласие отказаться от старой веры. Католическая дочь короля Генриха VIII, королева Мария, обезумевшая от сифилиса, унаследованного от отца, сожгла на костре триста протестантских еретиков в последние два года своего правления.

Такова была цена, заплаченная за то, что люди разных убеждений отстаивали свои религиозные убеждения и давно утраченное право выбирать церковь, которую они поддерживают. Если смотреть с точки зрения проживающих в конце двадцатого века, эти выражения личных убеждений были вполне в пределах диапазона, который должен быть защищен свободой религии и свободой слова. Но в начале шестнадцатого века не было ни свободы религии, ни свободы слова. Тогдашние власти все еще исходили из угасающего средневекового мировоззрения. В их глазах жесты индивидуальной автономии в противовес авторитету, особенно plentitude potestatis (полнота власти) папы, были возмутительными и определенно подрывными. Как сказал историк богословия Юэн Кэмерон, религиозные реформаторы, такие как Мартин Лютер, приняли взгляды, которые “означали сознательный и решительный разрыв с институциональной и духовной преемственностью старой церкви”.

Ересь и измена #

В этом духе мы ожидаем “сознательного и решительного разрыва” с институциональной и идеологической преемственностью национального государства. К концу первой четверти следующего столетия миллионы добропорядочных людей совершат светский эквивалент ереси шестнадцатого века – своего рода низкую измену. Они откажутся от верности ослабевающему национальному государству, чтобы утвердить свой собственный суверенитет, свое право выбирать в качестве клиентов не епископов или молельный дом, а форму правления. Приватизация суверенитета будет параллельна приватизации совести, произошедшей пятью веками ранее. И в том, и в другом случае происходит массовое дезертирство бывших сторонников доминирующих институтов. Как писал Альберт Хиршман, эксперт по “реакции на упадок фирм, организаций и государств”, этот тип выхода затруднен, потому что “выход часто клеймился как преступный, поскольку его называли дезертирством и изменой”. Суверенные личности больше не будут просто подчиняться тому, что им навязывают как человеческие ресурсы государства. Миллионы людей избавятся от обязательств гражданства и станут покупателями полезных услуг, предоставляемых правительствами. Действительно, они будут создавать и опекать параллельные институты, которые переведут большинство услуг, связанных с гражданством, на полностью коммерческую основу. На протяжении большей части двадцатого века государство относилось к производительным силам как к активам, примерно так же, как фермер относится к дойным коровам. Их доили все сильнее и сильнее. Теперь у коров вырастут крылья.

Отказ от гражданства #

Подобно тому, как новые мегаполитические условия подорвали монополию церкви в шестнадцатом веке, мы ожидаем, что мегаполитика информационного века в конечном итоге будет диктовать условия управления в двадцать первом веке, независимо от того, насколько возмутительными могут показаться ее новые условия тем, кто принимает ценности современной политики как свои собственные.

Переход от статуса “гражданина” к статусу “клиента” влечет за собой предательство прошлого, столь же резкое, как и переход от рыцарства к гражданству в эпоху раннего модерна. Отход информационной элиты от гражданства будет иметь стимул, подобный тому, который пятьсот лет назад заставил миллионы европейцев отказаться от непогрешимости Папы.

Если параллель с Реформацией не является убедительной, то это может быть отчасти потому, что сегодня не сразу можно понять, что отказ от лояльности религиозным институтам когда-либо был таким большим делом, каким стала измена в двадцатом веке. За пределами нескольких исламских стран ересь в конце двадцатого века является духовным проступком, не более губительным для репутации человека, чем штраф за езду на скорости сорок пять километров при ограничении в тридцать. Действительно, в Европе и Северной Америке нередко можно встретить священнослужителей и даже епископов, которые не верят в Бога или отрицают важнейшие постулаты веры, которую они исповедуют. Сегодня для того, чтобы ересь была заметна, почти необходимо, чтобы она была откровенным поклонением дьяволу. В большинстве западных стран религиозные доктрины настолько плохо сформированы и небрежно изложены, что мало кто может определить теологические моменты, которые были в центре споров ересей в прошлом. Это отражает общее смещение внимания от религии.

В какой-то степени религиозные лидеры действительно способствовали отходу от серьезного отношения к духовным вопросам в конце двадцатого века, направив свою энергию в сторону от духовных забот, чтобы стать лоббистами и социальными агитаторами. Притянутые, как металлические опилки, к магниту власти, они посвящают большую часть своей деятельности оказанию давления на политических лидеров с целью заставить их принять политику перераспределения, имеющую решающее значение для националистической сделки. Свидетельство тому – громкие усилия католической церкви в Аргентине оказать давление на правительство президента Карлоса Менема, чтобы оно отказалось от экономических реформ в пользу традиционной инфляционной монетарной и кейнсианской фискальной политики. Аналогичные жалобы были поданы религиозными лидерами против усилий по реструктуризации раздутых бюджетов в Новой Зеландии и многих других странах. Католические епископы активно лоббировали против реформы социального обеспечения в США.

Фискальная инквизиция? #

Проще говоря, современные религиозные лидеры направляют большую часть своего падающего морального авторитета на светское искупление и агитацию за влияние на государство, а не на духовное спасение. Учитывая этот послужной список, можно ожидать, что они будут участвовать в качестве соучастников реакции против грядущей светской реформации. Когда национальному государству брошен вызов и оно начинает шататься, оно больше не может выполнять обещания материальных благ, которые являются центральным фактором поддержки населения. Сделка де-факто, заключенная во время Французской революции, будет расторгнута. Государство больше не сможет гарантировать своим гражданам недорогое или бесплатное школьное образование, а тем более медицинское обслуживание, страхование по безработице и пенсии в обмен на плохо оплачиваемую военную службу. Хотя изменение требований ведения войны позволит правительствам защищать себя и подвластные им территории без использования массовых армий, это вряд ли избавит их от критики за нарушение ставшей анахронизмом сделки. Действительно, по мере того, как новая мегаполитическая логика будет набирать силу, ее последствия окажутся крайне непопулярными среди проигравших в новой информационной экономике. Поэтому вполне вероятно, что многие религиозные лидеры, наряду с основными бенефициарами государственных расходов, окажутся в авангарде ностальгической реакции, стремящейся подтвердить претензии национализма. Они будут утверждать, что ни один американец, француз, канадец или представитель другой национальности – заполните пробел – не должен ложиться спать голодным. Даже страны, которые были в авангарде реформ и могут получить непропорционально большую выгоду от “дружественного рынку глобализма”, такие как Новая Зеландия, будут терзаться реакционными неудачниками. Они будут стремиться помешать перемещению капитала и людей через границы. И они не остановятся на этом.

Демагоги, такие как Уинстон Питерс, лидер Первой партии Новой Зеландии, слишком ленивы, чтобы оригинально подумать о том, как будет функционировать новый мир. Но со временем Уинстону и его команде откроется логика информационной экономики. Они будут стремиться остановить распространение компьютеров, робототехники, телекоммуникаций, шифрования и других технологий информационного века, которые способствуют вытеснению работников почти в каждом секторе мировой экономики. Куда бы вы ни обратились, везде найдутся политики, которые с радостью перечеркнут перспективы долгосрочного процветания только для того, чтобы помешать отдельным людям заявить о своей независимости от политики.

Пророчество 2020 #

К 2020 году, или примерно через пять веков после того, как Мартин Лютер прибил свои подрывные тезисы на двери церкви в Виттенберге, восприятие соотношения затрат и выгод от гражданства претерпит такое же подрывное уточнение. Видение национального государства среди людей со способностями и богатством, суверенных личностей будущего, подвергнется политическому эквиваленту лазерной хирургии. Они все узрят в 2020.

В двадцатом веке, как и на протяжении всей современной эпохи, постоянная высокая отдача от насилия сделала большое правительство выгодным предложением. Решительность массовой силы мобилизовала верность богатых и амбициозных людей национальным государствам ОЭСР, несмотря на хищнические налоги на доходы и капитал. Политики смогли установить предельные налоговые ставки, приближающиеся или превышающие 90%, в каждой стране ОЭСР в течение десяти лет после Второй мировой войны.

Как мы уже выяснили, у богатых не было иного выбора, кроме как согласиться с такими навязываниями.

Обстоятельства вынуждали их полагаться на защиту правительств, способных овладеть насилием в больших масштабах. То, что правительства стран ОЭСР устанавливают монопольные налоги, редко имело значение, за исключением, возможно, британских полицейских, у которых была возможность отправиться в Гонконг. Любой человек с высоким уровнем доходов, желающий воспользоваться передовыми экономическими возможностями в индустриальную эпоху, как правило, не имел другого выбора, кроме как жить в экономике с высокими налогами. Это означало, что налоговое бремя было непропорционально оказанным услугам.

Политическая арифметика #

Американский вице-президент XIX века Джон Дж. Кэлхун проницательно описал арифметику современной политики. Формула Кэлхуна делит все население национального государства на два класса: налогоплательщики, которые вносят в стоимость государственных услуг больше, чем потребляют; и потребители налогов, которые получают от правительства выгоды, превышающие их вклад в стоимость. За несколькими заметными исключениями, большинство предпринимателей стран ОЭСР на исходе двадцатого века стали чистыми налогоплательщиками в преувеличенной степени. Например, в 1996 году на долю 1 процента крупнейших британских налогоплательщиков приходилось 17% общего бремени подоходного налога. Они платили на 30% больше, чем 50% нижних слоев населения, на долю которых приходилось всего 13% подоходного налога. В Соединенных Штатах богатые несут еще более непомерное бремя: в 1994 году 1% самых богатых платил 28% всех поступлений от подоходного налога.

Богатые не только были вынуждены платить за услуги, которые, как напоминает нам Фредерик К. Лейн, “были низкого качества и по возмутительно завышенной цене”, но их платежи часто не были пропорциональны каким-либо услугам. Льготы, за которые платили крупнейшие налогоплательщики, часто доставались исключительно посторонним людям. В большинстве случаев богатые с удовольствием недопотребляли государственные услуги, которые, как правило, были низкого качества. Правительственные бюро почти в каждой стране были известны своей неэффективностью, в основном потому, что их, как правило, контролировали сотрудники, у которых не было стимула повышать производительность. Практически по любым меркам крупнейшие налогоплательщики в индустриальную эпоху платили за государственные услуги во много раз больше, чем они стоили бы на конкурентном рынке.

Это вряд ли осталось незамеченным. Однако, к несчастью, признание того, что выплаты правительству за защиту являются, по словам Лейна, “расточительными по идеальным стандартам”, в середине двадцатого века редко становилось действенной идеей. Скорее, это был просто недостаток, с которым нужно было смириться, “один из различных видов отходов, встроенных в социальную организацию”. Альтернативой для недовольных был не переезд из Великобритании во Францию, например, или из США в Канаду. За исключением редких случаев, это мало что дало бы. Все ведущие национальные государства страдали от одного и того же недостатка. Все они приняли более или менее конфискационные налоговые режимы. Чтобы добиться значительного увеличения автономии, нужно было полностью покинуть основные страны Европы и Северной Америки и отправиться на периферию. Налоговое бремя было значительно ниже в некоторых частях Азии, Южной Америки и на различных отдаленных островах. Но за уход от хищнического налогообложения обычно приходилось платить – потеря экономических возможностей и, зачастую, снижение уровня жизни. Как мы уже выяснили, в условиях индустриальной эпохи экономические возможности были ограничены, а уровень жизни был низким в большинстве юрисдикций за пределами основных промышленных национальных государств, которые потворствовали конфискационному налогообложению.

Рассмотрим коммунистические системы в качестве парадигмы. Наряду со многими режимами третьего мира, они обычно не устанавливали высоких подоходных налогов или вообще никаких. Тем не менее, в течение трех четвертей века существования Советского Союза, немногие, если вообще кто-либо, из предпринимателей искали там налогового убежища. Хотя советские ставки подоходного налога были невысокими, они не давали никаких преимуществ, потому что Советы сделали добродетелью свой отказ признавать права собственности. Это налагало еще более тяжелое бремя, чем налогообложение. Коммунистическая система сделала организацию бизнеса и зарабатывание серьезных денег практически невозможными.

По сути, коммунистическое государство конфисковало доходы до уплаты налогов.

Кроме того, если бы кто-то, уже имеющий гарантированный доход, по какой-то эксцентричной причине решил жить в Москве или Гаване, ему было бы трудно использовать деньги для приобретения достойного уровня жизни. За исключением доступа к хорошим сигарам, икре, отличным оркестрам и балету, жизнь в бывших коммунистических системах давала мало потребительских удовольствий. Большинство дефицитных жизненных благ были недоступны или жестко нормировались на основе политического влияния, а не открытого обмена. Рискуя подтвердить стереотип критиков постмодернистской жизни, которые подчеркивают “важность потребления в постмодернистском опыте”, можно сказать, что растущий стандарт товаров и услуг, доступных во всем мире после падения коммунизма, безусловно, сделал конкуренцию между юрисдикциями более оживленной, тем самым способствуя ослаблению привязки к нации и месту. При старом режиме потребительский выбор был настолько ограничен, что даже самому Кастро было бы трудно найти упаковку приличной зубной нити, если бы он захотел вычистить фрагменты сигары Cohiba из своих зубов. До недавнего времени даже богатые люди во многих частях света не могли наслаждаться качеством жизни, которое было характерно для среднего класса в Западной Европе или Северной Америке. Столкнувшись с этой мрачной ситуацией, большинство людей с выдающимися талантами были вынуждены принять националистическую сделку в индустриальную эпоху.

Они оставались на месте и платили возмутительно высокие налоги за сомнительную защиту, предлагаемую конкретным национальным государством, которое монополизировало насилие на территории, где они родились.

Куба ввела подоходный налог только в 1996 году в качестве чрезвычайной меры в ответ на экономическую депрессию после прекращения субсидий, вызванную крахом коммунизма в Европе.

“Рай теперь закрыт и заперт, заблокирован ангелами, так что теперь мы должны идти вперед, вокруг света и посмотреть, есть ли где-то обратный путь внутрь”.

— ГЕНРИХ ФОН КЛЯЙСТ

Падение коммунизма устранило “железный занавес”, который препятствовал путешествиям и эффективно блокировал глобализацию торговли, тем самым сохраняя мир искусственно “большим”. Реактивный самолет в сочетании с информационными технологиями, подорвавшими коммунизм, усилил конкуренцию за доллары, предназначенные для путешествий высокого класса. Парад банкиров, въезжающих и выезжающих даже из самых отдаленных провинций, стал мощным стимулом для повышения стандартов жилья и питания во всем мире. Под этим мы не подразумеваем распространение гамбургеров McDonald’s и франшиз Kentucky Fried Chicken даже в таких ранее запрещенных местах, как Москва и Бухарест. Менее заметным, но более важным было распространение ведущих гостиничных сетей и высококачественных ресторанов, где подают Grand Cru Claret, а не водку с колой. Благодаря этой трансформации каждый, кто может себе это позволить, теперь может наслаждаться высоким материальным уровнем жизни практически в любой точке планеты.

Действительно, сейчас редко где нет первоклассного отеля и хотя бы одного ресторана, который заинтересовал бы инспектора Мишлен.

Как и предполагал Хиршман четверть века назад, технологический прогресс значительно повысил привлекательность выхода как решения проблемы неудовлетворительного предоставления и ценообразования услуг. Он писал: “С другой стороны, преданность своей стране – это то, без чего мы могли бы обойтись […] Только когда страны начинают походить друг на друга благодаря развитию коммуникаций и всесторонней модернизации, возникает опасность преждевременного и чрезмерного отъезда, примером которого является ‘утечка мозгов’”.

Обратите внимание, как мы указывали в восьмой главе, что стандарт Хиршмана “преждевременного и чрезмерного ухода” рассматривается с точки зрения покидаемого национального государства, а не с точки зрения индивида.

Тем не менее, его вывод о том, что сходство между странами увеличивает привлекательность дезертирства и ухода, не вызывает сомнений. Тот факт, что сейчас легче жить хорошо в любом месте, делает привлекательным проживание там, где затраты наименее обременительны. Но важнее того факта, что вы можете жить хорошо практически в любом месте, является то, что теперь вы можете получать высокий доход в любом месте. Больше нет необходимости проживать в юрисдикции с высокими издержками, чтобы накопить достаточное состояние для жизни, как советовал лорд Кейнс, “мудро, приятно и хорошо”. По причинам, которые мы уже рассмотрели, микротехнологии меняют мегаполитическую основу, на которой покоится национальное государство. В информационную эпоху возникнет новая киберэкономика, которую не сможет монополизировать ни одно правительство. Впервые технология позволит отдельным людям накапливать богатство в сфере, которую невозможно легко подчинить требованиям систематического принуждения.

Новое общество, а значит и новая культура, будет определяться, с одной стороны, тем, что машины могут делать лучше людей, автоматизацией, которая устранит все большее число низкоквалифицированных задач, а с другой – силой, которую информационные технологии дают людям, обладающим талантом, чтобы воспользоваться ими. В таком обществе усилится напряженность между небольшим классом, который можно назвать информационной аристократией, и растущим низшим классом, который можно назвать информационной беднотой. Одно из различий между ними будет заключаться в том, что информационно бедные будут либо связаны географическими узами, либо найдут мало пользы от переезда. Информационная аристократия, как мы обсуждали в других своих трудах, будет чрезвычайно мобильной, поскольку они смогут зарабатывать деньги в любой привлекательной для них местности, как это всегда делали популярные романисты. Сто лет назад Роберт Луис Стивенсон мог зарабатывать на жизнь на острове в Тихом океане; теперь информационная аристократия может делать то же самое.

Рыночная конкуренция между юрисдикциями #

Поскольку информационные технологии преодолевают тиранию места, они автоматически подвергают юрисдикции во всем мире де-факто глобальной конкуренции на основе качества и цены. Другими словами, органы власти, осуществляющие местные территориальные монополии, как и большинство других организаций, наконец, станут объектом реальной рыночной конкуренции на основе того, насколько хорошо они обслуживают своих клиентов. Это вскоре сделает неизбежно очевидным, что старая логика, которая благоприятствовала режимам с высокими издержками в индустриальную эпоху, изменилась на противоположную. Ведущие национальные государства, с их хищническими, перераспределительными налоговыми режимами и жестким регулированием, больше не будут предпочтительными юрисдикциями. Если смотреть беспристрастно, то они предлагают некачественную защиту и ограниченные экономические возможности по монопольным ценам. В ближайшие годы они могут оказаться более социально невосприимчивыми и жестокими, чем регионы Азии и Латинской Америки, где доходы традиционно были более неравными. Ведущие государства всеобщего благосостояния потеряют своих самых талантливых граждан из-за дезертирства.

Нас ждет “экстранациональная” эпоха #

С наступлением эры “суверенного индивида” многие выдающиеся люди перестанут считать себя частью нации, “британцами”, “американцами” или “канадцами”. Новое “транснациональное” или “вненациональное” понимание мира и новый способ определения своего места в нем ожидают открытия в новом тысячелетии. Это новое уравнение идентичности, в отличие от национальности, не будет продуктом систематического принуждения, которое сделало национальные государства и государственную систему универсальными в двадцатом веке.

Сам факт того, что события, охватывающие весь земной шар, принято называть “международными”, показывает, насколько глубоко националистическая парадигма проникла в наше представление о мире. После двух столетий посвящения в тайны “международных отношений” и “международного права” легко упустить из виду, что “международный” не является давним западным понятием. На самом деле, слово “международный” было придумано Джереми Бентамом в 1789 году. Впервые он был использован в его книге “Введение в принципы морали и законодательства”. Бентам писал: “Слово “международный”, надо признать, новое, хотя надеемся, что оно достаточно аналогично и понятно”. Слово прижилось, но не только в том узком смысле, который подразумевал Бентам. Слово “международный” стало небрежным синонимом для всего, что происходит по всему земному шару.

Международная эпоха началась в 1789 году, в тот же год, когда произошла Французская революция. Она продолжалась два столетия, до 1989 года, когда в Европе началось восстание против коммунизма. Мы считаем, что эта вторая революция ознаменовала конец эпохи Интернационала, и не только потому, что дискредитировавший себя коммунистический гимн был “Интернационалом”. Командная экономика с государственной собственностью была самым амбициозным выражением национального государства. Тесная связь между государственной властью и национализмом нашла отражение в языке. Самым агрессивным глаголом современной эпохи был “национализировать”, то есть передать в государственное владение и контроль. Это слово легко слетало с языков демагогов в большинстве стран мира в эпоху Интернационала. Теперь это часть словарного запаса прошлого. Национализация стала анахронизмом именно потому, что государственная власть стала анахронизмом.

В сумерках современной эпохи концентрированная власть государства была подорвана взаимодействием технологических инноваций и рыночных сил. Сейчас наступает следующий этап триумфа рынка. Не только отдельные национальные государства начнут распадаться, но, по нашему мнению, даже клуб национальных государств, Организация Объединенных Наций, обречена на банкротство. Мы не удивимся, если вскоре после наступления нового тысячелетия ООН будет ликвидирована.

Если бы “интернационал” был акцией, сейчас было бы самое время продавать. В новом тысячелетии это понятие, скорее всего, будет вытеснено или, по крайней мере, сужено до его первоначального значения по той убедительной причине, что во всем мире больше не будет доминировать система взаимосвязанных суверенных государств. Отношения будут приобретать новые “вненациональные” формы, продиктованные растущим значением микроюрисдикций и суверенных лиц. Спор между анклавом на побережье Лабрадора и суверенным лицом не может быть с полным правом назван “международным” спором. Он будет носить экстранациональный характер.

В грядущей новой эпохе сообщества и союзы не будут ограничены территориально. Идентификация будет более точно направлена на подлинное родство, общие убеждения, общие интересы и общие гены, а не на фиктивное родство, которое так привлекает внимание националистов. Защита будет организована новыми способами, которые невозможно разобрать с помощью секстанта, отвеса или других современных инструментов, входящих в набор землемера для демаркации территориальных границ.

ПРИДУМАННЫЕ СООБЩЕСТВА И ТРАДИЦИИ #

Идея о том, что люди должны естественным образом поместить себя в “придуманное” сообщество под названием нация, будет рассматриваться космополитической элитой как эксцентричная и неразумная в следующем столетии, как это было на протяжении большей части существования человечества. Национальное государство, как писал социолог Энтони Гидденс, “не имеет прецедента в истории”.

Майкл Биллиг, авторитет в области национализма, усилил этот тезис:

“В другие времена люди не владели понятиями языка и диалекта, не говоря уже о понятиях территории и суверенитета, которые так распространены сегодня и которые кажутся ‘нам’ столь материально реальными. Эти понятия настолько прочно вошли в современный здравый смысл, что легко забыть, что они являются выдуманными постоянствами. Средневековые сапожники в мастерских Монтайю или Сан-Матео, возможно, с расстояния в 700 лет, сейчас кажутся нам узкими, связанными суевериями фигурами. Но они нашли бы наши идеи о языке и нации странно мистическими; они были бы озадачены, почему эта мистика может быть вопросом жизни и смерти.”

Мы подозреваем, что мыслящие люди во внеземном будущем будут озадачены не меньше. Как сказал Бенедикт Андерсон, нации – это “воображаемые сообщества”. Это не значит, что то, что воображается, обязательно тривиально. Как заметил доктор Джонсон, если бы не воображение, мужчина с таким же удовольствием “лежал бы с горничной, как и с герцогиней”. Тем не менее, для тех, кто достиг совершеннолетия в двадцатом веке, “нации” могут показаться настолько неизбежной единицей организации, что трудно понять, что они “воображаемые”, а не естественные. Для того чтобы понять, насколько будущее может отличаться от привычного нам мира, необходимо увидеть, как национализм был навязан “здравому смыслу” индустриальной эпохи.

Легко упустить из виду степень, в которой “национальное сообщество” формируется благодаря постоянному вложению воображения. Не существует объективных критериев, позволяющих точно определить, какая группа должна быть “нацией”, а какая нет. Не существует, строго говоря, и “естественных границ”, как показали выдающиеся историки Оуэн Латтимор и К. Р. Уиттакер. “Основная имперская граница, – говорит Латтимор, пишущий об имперском Китае, – это не просто линия, разделяющая географические регионы и человеческие общества.  Она также представляет собой оптимальный предел роста одного конкретного общества”.

Или, как выразился экономист Колумбийского университета Рональд Финдли: “В той мере, в какой они вообще рассматриваются в экономике, границы данной экономической системы или ‘страны’ обычно считаются данностью, как и население, живущее в этих границах. Тем не менее, очевидно, что, какими бы освященными ни были эти границы в международном праве, все они в то или иное время оспаривались между соперничающими претендентами и определялись в конечном итоге балансом экономических и военных сил между противоборствующими сторонами”.

Тот, кто располагает всеми данными о половине национальных государств мира и коллекцией прекрасных спутниковых карт, не сможет предсказать, где пройдут границы других национальных государств. Также не существует научного способа отличить биологически или лингвистически представителей одной национальности от представителей другой. Ни одна процедура вскрытия, какой бы передовой она ни была, не может генетически различить останки американцев, канадцев и суданцев после авиакатастрофы. Границы между государствами и национальностями не являются естественными, как границы между видами или физические различия между породами животных. Скорее, они являются артефактами прошлых и текущих усилий по проецированию власти.

“Язык – это диалект армии и флота”.

— МАРИО ПЭЙ

ЯЗЫКИ КАК АРТЕФАКТЫ ВЛАСТИ #

Удивительно, но то же самое можно сказать и о языках. После столетий господства национальных государств идея о том, что “язык” не является объективной основой для проведения различий между народами, может показаться непродуманной или даже абсурдной. Но посмотрите внимательнее. История современных языков ясно показывает, в какой степени они были сформированы для усиления националистической идентификации. Западные “языки”, как мы их сейчас понимаем и говорим, не развились естественным образом в их нынешние формы. “Они также объективно не отличимы от ‘диалектов’”. В современном мире никто не хочет говорить на “диалекте”. Почти каждый предпочитает, чтобы его родной язык считался подлинной вещью – “языком”.

“Пусть никто не говорит, что в такие моменты от слова мало толку. Слово и действие – одно целое. Мощная энергетическая аффирмация, которая вселяет уверенность в сердце, создает действия – то, что сказано, то и произведено. Действие здесь – слуга слова, оно следует за ним покорно, как в первый день мира: ‘Он сказал, и мир был’”.

— МИШЕЛЬ, август 1792 года

“Слово и действие – одно целое” #

До Французской революции, например, версия дворняжной латыни, на которой говорили на юге Франции, la langue d’oc или окситанский язык, имела больше общего с жаргоном, на котором говорили в Каталонии на севере Испании, чем с la langue d’oil, парижской речью, которая стала основой “французского языка”. Действительно, когда “Декларация прав человека и гражданина” была опубликована в парижском стиле, она была непонятна большинству, живущему в нынешних границах Франции.

Одна из проблем, с которой столкнулись французские революционеры, заключалась в том, как перевести свои лозунги и эдикты на язык бесчисленных деревень, которые лишь смутно понимали друг друга.

Люди, живущие в пределах того, что стало “Францией”, говорили на совершенно разных языках, которые были сознательно объединены в один официальный язык в качестве вопроса политики.

Письменный французский язык был официальным языком судебных инстанций с тех пор, как Франциск I издал эдикт Виллер-Коттерец в 1539 году.

Но это не означает, что он был широко понятен, так же как law French был широко понятен в Англии после 1200 года, когда он стал официальным языком судебных инстанций. Каждый из них был “административным жаргоном”, а не стандартизированным языком, на котором говорили и который понимали на всей территории.

Французские революционеры хотели создать нечто более всеобъемлющее, национальный язык. Историк Дженис Лангинс в книге “The Social Histor’ of Language" отмечает, что “влиятельная часть революционеров считала, что триумфу революции и распространению просвещения будут способствовать сознательные усилия по внедрению стандартного французского языка на территории Республики”. Эти “сознательные усилия” включали в себя много суеты по поводу использования отдельных слов. Рассмотрим показательный пример прилагательного “революционный”, впервые использованного Марабу в 1789 году. После периода “несколько широкого и беспорядочного использования”, по словам Лангинса, “во время Террора последовал период подавления и забвения на несколько десятилетий”. 12 июня 1795 года Конвент постановил реформировать язык, а также учреждения, созданные бывшими тиранами [т.е. побежденными робеспьеристами], заменив слово “революционный” в официальных обозначениях. Эта традиция языковой инженерии сохранилась в придирчивом отношении французских властей к таким словам, как “weekend” (выходные), которые попали во французский язык из английского.

Два века назад, однако, инженеры национального языка во Франции не просто дискриминировали слова, пришедшие из-за Ла-Манша; им предстояла гораздо более серьезная работа по искоренению местных вариантов речи на территории республики. Это упражнение не сводилось только к подавлению la langue d’oc (окситанского языка). Французский язык, на котором тогда говорили на Ривьере, был ближе к итальянскому (на котором говорили дальше на восток) чем к парижскому французскому.

В равной степени язык Эльзаса, вероятно, можно было бы отнести к разновидности немецкого языка, который сам по себе имеет множество местных разновидностей. На баскском языке говорили в Пиренеях. Как и бретонский, на котором говорили на северо-западном побережье Франции, баскский язык имел мало общего с каким-либо из простонародных “диалектов” латыни, которые легли в основу “французского”. На северо-востоке страны также было значительное число говорящих на фламандском языке. “Парижский стиль речи”, как напоминает нам Майкл Биллиг, не распространился в результате спонтанных рыночных процессов, а “был навязан, юридически и культурно, как ‘французский’”. То, что было верно во Франции, было верно и в других местах при строительстве национальных государств.

Языки часто переносились армиями и навязывались колониальными державами. Например, карта Африки после обретения независимости была определена в соответствии с районами, где преобладали административные языки европейских держав. Местные диалекты редко преподавались в школах. Различия между признанными “языками”, которые, как правило, определяли “нации”, даже нации с произвольными колониальными границами, и “диалектами”, которые этого не делали, были в значительной степени политическими.

Короче говоря, навязывание “национального языка” было частью процесса, используемого во всем мире для усиления власти государства. Поощрение или обязательство всех на территории, где государство монополизировало насилие, говорить на “родном языке” давало значительные преимущества в облегчении осуществления власти.

Военное измерение языковой несформированности #

В мире, где возросла отдача от насилия, принятие национального языка давало военные преимущества. Национальный язык был почти обязательным условием для консолидации центральной власти в национальных государствах. Центральные власти, поощрявшие своих граждан говорить на одном языке, имели больше возможностей ослабить военную мощь местных магнатов. Стандартизация языка после Французской революции сделала возможной самую дешевую и эффективную форму современной военной силы – национальные армии призывников. Общий язык  позволял войскам из всех регионов “нации” свободно общаться друг с другом. Это было необходимым условием для того, чтобы массовые армии призывников смогли вытеснить независимые батальоны, собранные и контролируемые не центральными властями, а влиятельными местными магнатами.

До Французской революции, как мы уже говорили в пятой главе, войска собирались, и командовали ими местные правители, которые могли отвечать или не отвечать на боевые призывы из Парижа или другой столицы. В любом случае, их позиция была определена после тщательных переговоров. Как отмечает Чарльз Тилли, “способность оказывать или не оказывать поддержку давала […] большие возможности для заключения сделок”. Кроме того, независимые военные подразделения обладали дополнительным недостатком для центральных властей – они могли противостоять усилиям правительства по захвату внутренних ресурсов. Очевидно, что перед центральными властями, будь то король или Революционный конвент, стояла сложная задача собрать налоги или иным образом отобрать ресурсы у местных правителей, которые командовали частными армиями, способными защитить эти активы.

“Национальные армии” значительно расширили возможности национального правительства по навязыванию своей воли на всей территории. Навязывание национального языка сыграло решающую роль в содействии формированию национальных армий. Прежде чем национальные армии могли сформироваться и эффективно функционировать, было очевидно, что их различные члены должны уметь свободно общаться.

Поэтому военным было выгодно, если каждый человек в пределах юрисдикции мог понимать приказы и инструкции, а также передавать определенные сведения по бюрократической цепочке командования. Французские революционеры продемонстрировали ценность этого почти сразу. В дополнение к эквиваленту языковой школы они также организовали специальные месячные “ускоренные курсы”, на которых, как пишет Лангинс, “сотни студентов со всей Франции обучались технике производства пороха и пушек”. Военное преимущество французского подхода было продемонстрировано их успехами в наполеоновский период, а также противоположными примерами того, что случалось с режимами, которые не могли положиться на мобилизационные преимущества общего языка во время войны. Одним из многих факторов, способствовавших катастрофическим поражениям и деморализации русских войск в начале Первой мировой войны, было то, что аристократический офицерский корпус царя, как правило, общался на немецком языке (другим придворным языком Романовых был французский), который рядовые войска, не говоря уже о гражданах, не понимали.

Это указывает на еще одно важное военное преимущество общего языка. Это снижает мотивационные препятствия для ведения войны. Пропаганда бесполезна, если она непонятна. В этом отношении французские революционеры также были хорошо осведомлены о возможностях. Их “доминирующей идеей”, по словам Лангинса, была “воля народа. Поэтому они должны были идентифицировать себя с народной волей, выражая ее на своем особом языке”.

До 1789 года взаимная непонятность “граждан” была недостатком в выражении “воли народа” и, таким образом, препятствием для осуществления власти на национальном уровне. Многоязычные государства и империи сталкивались с большими препятствиями при мобилизации на войну в индустриальный период.

Поэтому на периферии их, как правило, вытесняли национальные государства, которые были лучше способны мотивировать своих граждан на борьбу и мобилизовать ресурсы для войны. Примером тому может служить националистическая консолидация, например, изобретение Франции и французов в конце восемнадцатого века. Она также иллюстрируется случаями националистической деволюции, такими как распад Австро-Венгерской империи после Первой мировой войны. Новые национальные государства, возникшие на месте империи Габсбургов – Австрия, Венгрия, Чехословакия и Югославия – были, как сказал Кейнс, “неполными и незрелыми”. Тем не менее, их претензии на формирование независимых национальных государств, сгруппированных вокруг национальной идентичности, хотя бы частично определяемой языком, убедили Вудро Вильсона и других лидеров союзников при составлении Версальского договора.

Расчленение Центральной Европы после Первой мировой войны иллюстрирует, каким обоюдоострым мечом стал язык в государственном строительстве. Когда возросло число случаев насилия, общий язык облегчил осуществление власти и консолидировал юрисдикции.

Однако, когда стимулы к консолидации были слабее, фракции, сформированные меньшинствами вокруг языковых споров, также имели тенденцию к расколу многоязычных государств. Всплеск сепаратистских настроений в городах Австро-Венгерской империи в середине девятнадцатого века последовал за эпидемиями, опустошившими немецкоязычное население. В девятнадцатом веке Прага была немецкоязычным городом. Как и другие города, он быстро рос в течение столетия, в основном за счет миграции, когда огромное количество безземельных чешскоязычных крестьян ассимилировалось из сельской местности. Вначале новоприбывшие сочли необходимым выучить немецкий, чтобы найти общий язык, что они и сделали. Но когда в середине века голод и болезни унесли большое количество немецкоязычных городских жителей, их заменили чешскоязычные крестьяне. Внезапно чешского языка стало так много, что для новых жителей уже не было необходимости учить немецкий. Прага стала чешскоязычным городом и очагом чешского национализма.

Современные сепаратистские движения сегодня часто формируются вокруг языковых споров в многоязычных странах. Это очевидно в Бельгии и Канаде, двух странах, которые, как мы отмечали ранее, вероятно, будут одними из первых в ОЭСР, которые распадутся в новом тысячелетии. Немногие правительства могут сравниться с жесткими действиями по обеспечению языкового единообразия, предпринятыми Партией Квебека в Квебеке. Еще более удивительно, что языковое недовольство также сыграло свою роль в начале деятельности северных сепаратистов в Италии, которая также стоит перед лицом дезинтеграции. В начале 1980-х годов Ломбардская лига, как она тогда называлась, “объявила ломбардский язык отдельным от итальянского”. Биллиг комментирует: “Если бы программа Лиги была успешной в начале 1980-х годов, и если бы Ломбардия отделилась от Италии, установив свои собственные государственные границы, можно было бы сделать прогноз: все чаще ломбардский язык стал бы признаваться как отличный от итальянского”.

Это не произвольное утверждение. Это отражает то, что происходило в аналогичных случаях. Например, после обретения Норвегией независимости в 1905 году норвежские националисты начали целенаправленную работу по выявлению и подчеркиванию особенностей “норвежского языка”, отличных от датского и шведского. Аналогичным образом, активисты, выступающие за независимую Беларусь, изменили дорожные знаки на “белорусские”, но, очевидно, не смогли донести мысль о том, что белорусский – это отдельный язык, а не диалект русского.

Теперь, когда военные императивы в пользу языкового единообразия в значительной степени превзойдены, мы ожидаем, что национальные языки исчезнут, но не без борьбы. Следует ожидать, что хорошо отрепетированная поговорка о том, что “война – это здоровье государства”, будет испытана в качестве оздоровительного средства. По мере того, как национальное государство теряет свою актуальность, демагоги и реакционеры будут разжигать войны и конфликты по типу этнических и племенных столкновений, которые бушевали в бывшей Югославии и многочисленных юрисдикциях в Африке, от Бурунди до Сомали. Конфликты будут удобными предлогами для тех, кто стремится остановить тенденцию к коммерциализации суверенитета. Войны будут способствовать усилиям по поддержанию более строгих режимов налогообложения и введению более суровых наказаний за уход от обязанностей и бремени гражданства. Войны будут способствовать укреплению аспекта национализма, разделяющего “своих и чужих”. Для сторонников систематического принуждения коммерциализированный суверенитет, который предоставляет людям возможность выбора суверенных услуг на основе цены и качества, покажется не меньшим грехом, чем утверждение людьми права налагать вето на решения Папы и выбирать свой собственный путь к спасению во времена Реформации.

Параллель подчеркивается тем, что и новая технология печати в конце пятнадцатого века, и новая информационная технология в конце двадцатого предоставляют в распоряжение людей бывшие оккультные знания в освобождающем виде. Печатный станок сделал Писание и другие священные тексты доступными для людей, которые ранее были вынуждены полагаться на священников и церковную иерархию в толковании Слова Божьего. Новые информационные технологии делают доступной для любого человека, имеющего компьютер, информацию о коммерции, инвестициях и текущих событиях, которая ранее была доступна только лицам, занимающим вершины правительственной и корпоративной иерархии.

“[Р]азвитие печати и издательского дела сделало возможным новое национальное сознание и способствовало подъему современных национальных государств”.

— ДЖЕК УЭЗЕРФОРД

Рок-н-ролл в киберпространстве #

Не заблуждайтесь, появление Интернета и Всемирной паутины будет столь же разрушительным для национализма, как появление пороха и печатного станка способствовало развитию национализма. Глобальные компьютерные связи не вернут латынь в качестве универсального языка, но они помогут перевести торговлю с местных диалектов, таких как французский в Квебеке, на новый глобальный язык Интернета и Всемирной паутины – язык, которому Отис Реддинг и Тина Тернер научили весь мир, язык рок-н-ролла, английский.

Эти новые средства массовой информации подорвут национализм, создавая новые родственные связи, превосходящие географические границы. Они обратятся к широко разбросанным аудиториям, которые формируются везде, где оказываются образованные люди. Эти новые нетерриториальные связи будут процветать и тем самым помогут создать новый фокус для “патриотизма”. Или, скорее, они сформируют новые “внутренние группы”, с которыми люди смогут идентифицировать себя без необходимости жертвовать своей экономической рациональностью. История евреев за последние две тысячи лет показывает, что это возможно в долгосрочной перспективе и перед лицом враждебных местных условий. Как следует из комментария Уильяма Пфаффа, процитированного в начале этой главы, исторически неверно думать, что верность земле своих отцов, patria, обязательно влечет за собой верность институту, напоминающему национальное государство.

Джеффри Паркер и Лесли М. Смит делают это еще более очевидным в книге Общий кризис XVII века, показывая, что то, что кажется примерами национализма раннего Нового времени, чаще всего является примером защиты патриотами гораздо более узкого патриотизма – часто против посягательств государства. Они пишут: “Слишком часто мнимая верность национальной общности при проверке оказывается пустышкой. Сама patria по крайней мере с такой же вероятностью будет родным городом или провинцией, как и вся нация”.

Как доходчиво объясняет Джек Уэзерфорд в книге Дикари и цивилизация, появление печатного станка, первой технологии массового производства, имело драматические последствия для создания политики с ее требованиями верности более широкому национальному государству. К 1500 году в разных уголках Европы работали печатные станки, “и они напечатали в общей сложности около 20 миллионов книг”. Первой печатной книгой Гутенберга было издание Библии на латыни. За ним последовали издания других популярных средневековых книг на латыни. Как объясняет Уэзерфорд, печатание пошло в направлении, которое разрушило ранние ожидания, что доступность текстов приведет к распространению использования латыни и даже греческого языка. Напротив. Было две важные причины, по которым печатный станок не способствовал расширению использования латыни. Во-первых, печатный станок был технологией массового производства. Как отмечает Бенедикт Андерсон, “если рукописные знания были скудными и заумными, то печатные знания жили благодаря воспроизводимости и распространению”. В 1500 году очень немногие европейцы владели несколькими языками. Это означало, что аудитория произведений на латыни не была массовой. Подавляющее большинство, которое было моноглотами, составляло гораздо больший рынок потенциальных читателей. Более того, то, что было верно в отношении читателей, еще более верно в отношении писателей. Издателям нужна была продукция для продажи.

Поскольку современных авторов пятнадцатого или шестнадцатого веков, которые могли бы написать удовлетворительные новые произведения на латыни, было немного, издатели были вынуждены в силу рыночной необходимости публиковать произведения на просторечии. Таким образом, книгопечатание помогло разделить Европу на языковые подгруппы. Этому способствовало не только издание новых произведений, которые утвердили самобытность новых языков, таких как испанский и итальянский, но и принятие характерных шрифтов, таких как римский, курсив и тяжелый готический шрифт, который был характерен для немецких изданий вплоть до начала двадцатого века. Новое просторечное издательство, которое Андерсон называет “печатным капитализмом”, было очень успешным. В частности, печатный станок придал ереси тот решительный импульс, который мы ожидаем для денационализации личности благодаря Интернету. В частности, Лютер стал “первым известным автором бестселлеров”. Или, говоря иначе, первым писателем, который мог “продавать” свои новые книги на основе своего имени. Удивительно, но труды Лютера составили “не менее трети всех книг, проданных на немецком языке в период с 1518 по 1525 год”. Во многих отношениях новые технологии информационного века будут отчасти противостоять мегаполитическому влиянию технологии XV века, печатного станка, стимулируя и поддерживая рост национальных государств. Всемирная паутина создает коммерческую площадку с глобальным языком – английским. Со временем он будет усилен программным обеспечением синхронного перевода, что сделает почти каждого человека фактически многоязычным и поможет денационализировать язык и воображение. Как технология печатного станка подорвала верность доминирующему институту Средневековья – Святой Матери-Церкви, так и мы ожидаем, что новые коммуникационные технологии информационного века подорвут авторитет государства-няни. Со временем почти каждая область станет многоязычной. Местные диалекты будут приобретать все большее значение. Пропаганда из центра потеряет большую часть своей согласованности, поскольку иммигранты и носители языков меньшинств будут смелее сопротивляться ассимиляции в нацию.

ВОЕННЫЙ МИСТИЦИЗМ #

Нации не являются объективными сообществами в том же смысле, в каком, например, объективны “группы охотников-собирателей”, они созданы из мистики, вдохновленной устаревшим военным императивом, а именно императивом связывать каждого человека, живущего на территории, чувством идентичности, которое можно сделать более важным, чем сама жизнь. Как отметил Канторович, не случайно, что “в определенный момент истории государство в абстракции или государство как корпорация предстало как корпус мистицизма и что смерть для этого нового мистического тела оказалась равной по ценности смерти крестоносца за дело Божье!”

В этом смысле национальное государство может быть понято как мистическая конструкция. Однако, как отмечает Биллиг, национализм – это “банальная мистика, которая настолько банальна, что вся мистика, кажется, давно испарилась”. Оно “привязывает ‘нас’ к родине – тому особому месту, которое больше, чем просто место, больше, чем просто геофизическая область. При всем этом родина выглядит уютной, не вызывающей сомнений, и, если представится случай, стоящей цены жертвы. А мужчины, в частности, получают свои особые, насыщенные удовольствием напоминания о возможностях самопожертвования”. Воображаемая связь между нацией и домом продолжает подчеркиваться националистами при каждом удобном случае. Как предполагает Биллиг, нация “представляется как домашнее пространство, уютное в своих границах, защищенное от опасного внешнего мира. И ‘мы’, нация внутри родины, можем так легко представить ‘себя’ как некую семью”.

Клише национализма, которые неустанно и регулярно повторяются, включают в себя множество банальных метафор родства и идентичности. Они ассоциируют нацию с чувством “всеобщей пригодности”, мощным мотивом для альтруизма и самопожертвования.

“То, что жертвенный альтруизм существует у социальных насекомых, других нечеловеческих животных и людей, подразумевает, что максимизация собственных интересов не может быть определена исключительно в терминах желаний и потребностей отдельного организма. Действительно, наличие альтруизма, особенно по отношению к родственникам, потребовало полного переосмысления традиционных представлений о выживании сильнейших в биологических науках. Это привело к растущему убеждению, что естественный отбор в конечном итоге не действует на человека".

— Р. ПОЛ ШОУ И ЮВА ВОНГ

НАЦИОНАЛИЗМ И ИНКЛЮЗИВНАЯ ГИМНАСТИКА #

Основное внимание в этой книге мы уделяем объективным “мегаполитическим” факторам, которые изменяют издержки и вознаграждения человеческого выбора. Основная предпосылка, на которой основывается предсказательная сила анализа, заключается в том, что люди будут искать вознаграждения и избегать затрат. Это неотъемлемая истина того, что Чарльз Дарвин назвал “экономикой природы”. Но это не вся правда. Простая оптимизация вознаграждения не объясняет всего в жизни. Однако она освещает две из трех основных форм человеческой социальности, обозначенных Пьером Ван Ден Берге как “взаимность и принуждение”. Под “взаимностью” Ван Ден Берге подразумевает “сотрудничество ради взаимной выгоды”. Наиболее сложными и далеко идущими примерами взаимности являются рыночные взаимодействия: торговля, покупка, продажа, производство и другие виды экономической деятельности. “Принуждение – это использование силы для получения односторонней выгоды, то есть для целей внутривидового паразитизма или хищничества”. Как мы исследовали в этом томе и двух предыдущих книгах, мы считаем, что принуждение является важнейшим элементом человеческого общества, более значительным, чем обычно признается. Принуждение помогает определить безопасность собственности и ограничивает способность людей вступать во взаимовыгодное сотрудничество.

Принуждение лежит в основе любой политики. Третьим элементом в типологии человеческой социальности Ван Ден Берге является “выбор родственников”, кооперативное поведение, которое животные осуществляют со своими родственниками. Родственный отбор, который более подробно описан ниже, также является важнейшей чертой “экономики природы”. Как написал Джек Хиршлейфер, “возрождение дарвиновской теории эволюционного отбора в применении к проблемам социального поведения, которое стало известно как социобиология”, имеет “отчетливо выраженный экономический аспект”. Рассматривая все царство жизни, социобиология пытается найти общие законы, определяющие многообразные формы ассоциаций между организмами. Например, почему мы иногда наблюдаем секс и семью, иногда секс без семьи, иногда ни секс, ни семью? Почему одни животные собираются в стаи, а другие остаются одиночными? Почему в группах мы иногда наблюдаем иерархические модели доминирования, а иногда нет? Почему организмы одних видов делят территории, а других – нет? Что определяет бескорыстие социальных насекомых, и почему эта модель так редко встречается в природе? Когда мы видим, что ресурсы распределяются мирным путем, а когда с помощью насилия? Эти вопросы задаются и на них даются ответы в узнаваемых экономических терминах. Социобиологи задаются вопросом, каковы чистые преимущества наблюдаемых моделей ассоциаций для организмов, демонстрирующих их, и каковы механизмы, благодаря которым эти модели сохраняются в состояниях социального равновесия. Возможно, именно это утверждение экономической и поведенческой преемственности между человеком и другими формами жизни (названное одним недоброжелателем “генетическим капитализмом”) объясняет враждебное отношение некоторых идеологов к социобиологии.

Мы вводим социобиологию в наш анализ национализма, потому что она позволяет взглянуть на аспекты человеческой природы, которые способствуют систематическому принуждению. Мы согласны с естествоиспытателем Коном Таджем, автором “Время до истории”, что прежде чем мы сможем понять нынешний мир, а тем более получить представление о грядущем, нам необходимо понять предисловие к истории. Это означает, что мы должны “взглянуть на себя в масштабе времени”. Тадж напоминает нам, “что под поверхностными толчками нашей жизни действуют гораздо более глубокие и мощные силы, которые в конечном итоге влияют на всех нас и всех наших собратьев”… Мы подозреваем, что среди “этих более глубоких и мощных сил” есть генетически обусловленный мотивационный компонент, лежащий в основе национализма. Как отмечает Хиршлейфер, перефразируя Адама Смита и Р. Х. Коуза, “человеческие желания в конечном счете являются адаптивными реакциями, сформированными биологической природой человека и его положением на земле”. В большинстве дискуссий о национализме на первый план выходят явно биологические аллюзии. Даже в Соединенных Штатах, многонациональной нации, правительство олицетворяется в семейных терминах как “дядя Сэм”.

Биологическое наследование #

Короче говоря, природа человека, происхождение видов и их развитие путем естественного отбора – это элементы, которые необходимо учитывать в понимании продолжающейся эволюции человеческого общества. В данном случае мы рассматриваем возможную реакцию человека на новые обстоятельства, вызванные информационными технологиями. В частности, мы уделяем особое внимание реакции на появление киберэкономики и ее многочисленные последствия, включая возникновение экономического неравенства, более выраженного, чем все, что наблюдалось в прошлом. Ключи, по крайней мере, к некоторым из ожидаемых реакций лежат в нашей генетической наследственности.

Когда образуется новый вид, он не выбрасывает всю ДНК, которую он нес в своей предыдущей форме, а добавляет к ней. Вся разница между человеком и шимпанзе содержится менее чем в 2 процентах ДНК каждого вида; чуть более 98% их ДНК являются общими для обоих видов, и некоторые из них можно проследить до очень примитивных ранних организмов, находящихся далеко внизу исторической цепи развития.

ГЕНЕТИЧЕСКАЯ ИНЕРТНОСТЬ #

Человеческие культуры аналогичным образом содержат элементы, которые являются универсальными, некоторые из них действительно унаследованы от дочеловеческих предков. Как мы ищем пищу, как спариваемся, как создаем семьи, как общаемся с чужими группами, как защищаемся – все это сложная смесь инстинкта и культуры, имеющая очень примитивные корни. Все они также способны к современным адаптациям, например, к тем, которые характерны для национального государства в современный период. Если мы будем думать о культурах таким образом, то увидим, что они параллельны генетическому развитию. Три больших различия заключаются в том, что культуры передаются по информационной цепи между людьми, а не по генетической цепи между поколениями; они могут в некоторой степени – возможно, в меньшей, чем мы думаем, – быть изменены сознательными разумными действиями; они меняются в зависимости от преобладающей среды затрат и вознаграждений, которая мутирует гораздо быстрее, чем генетические изменения. Физически мы очень похожи на наших предков тридцатитысячелетней давности, но в культурном плане мы ушли от них довольно далеко.

Эволюционные модели #

Существуют две биологические модели того, как эволюционируют виды. Научная ортодоксия – это неодарвинизм. Случайные генетические изменения порождают различные физические формы. Большинство этих форм не имеют преимуществ для выживания, как, например, черный дрозд-альбинос, и они вымирают. Небольшое их количество полезно для выживания и распространяется по виду. В этой теории еще много трудностей, которые могут быть решены учеными в следующем столетии, но случайность и выживание благоприятных адаптаций являются современной научной ортодоксией и обладают определенной объяснительной силой. Альтернативой является некий вариант теории французского философа начала двадцатого века Анри Бергсона, который считал, что у природы есть некая неслучайная творческая цель, разумная сила, ищущая решения. Эта концепция нашла отклик в работах таких современных авторитетов, как Дэвид Лейзер и Стивен Джей Гулд, которые подчеркивали, что генетические вариации не просто случайны, а демонстрируют определенные склонности. Это не креационизм в его строгом библейском понимании, но он избегает многих проблем ортодоксального дарвинизма.

“Большим теоретическим вкладом социобиологии стало расширение концепции пригодности до “инклюзивной пригодности”. Действительно, животное может дублировать свои гены непосредственно через собственное размножение или косвенно через размножение родственников, с которыми оно имеет общие гены в определенных пропорциях. Поэтому можно ожидать, что животные будут вести себя кооперативно и тем самым повышать приспособленность друг друга в той степени, в которой они генетически связаны. Это то, что подразумевается под родственным отбором. Животные, короче говоря, непотичны, т.е. они предпочитают родственников неродственникам, а близких родственников дальним. Это может происходить сознательно, как у людей, или, чаще всего, бессознательно”.

— ПЬЕР ВАН ДЕН БЕРГЕ

ГЕНЕТИЧЕСКИ ОБУСЛОВЛЕННЫЕ МОТИВАЦИОННЫЕ ФАКТОРЫ #

Биологический взгляд на поведение человека был усилен введением концепции “всеохватывающей пригодности” в 1963 году В. Д. Гамильтоном в работе “Эволюция альтруистического поведения”. Гамильтон признал, что хотя люди в основе своей склонны к самоориентированному поведению, они также время от времени совершают акты альтруизма или самопожертвования, которые не приносят очевидных выгод с точки зрения жизни индивидуума. Гамильтон попытался примирить эти очевидные противоречия, утверждая, что фундаментальной максимизирующей единицей является не отдельный организм, а ген. Особи любого вида будут стремиться максимизировать не только свое личное благополучие, но и то, что Гамильтон назвал “всеохватывающей приспособленностью”. Он утверждал, что “инклюзивная приспособленность” включает в себя не только личное выживание в дарвиновском смысле, но и улучшение воспроизводства и выживания близких родственников, имеющих одинаковые гены. Тезис Гамильтона о “всеохватывающей пригодности” помогает пролить свет на многие другие любопытные особенности человеческих обществ, включая аспекты политики в национальных государствах.

Альтруизм: Ошибочное название или ископаемый родственный отбор? #

По словам Ван Ден Берге, “альтруизм, направленный в основном на родственников, особенно на близких родственников, по сути, является неправильным термином. Он представляет собой высшую степень генетического эгоизма. Это всего лишь слепое выражение всеохватывающей максимизации приспособленности”. Однако это не означает, что альтруизм не существует в отсутствие тесных генетических отношений, о которых говорят Гамильтон и Ван Ден Берге. Неопределенность, вносимая тем фактом, что люди размножаются половым путем, а не путем бесполого клонирования, практически гарантирует, что склонность к “всесторонней максимизации приспособленности” будет стимулировать большое количество “альтруизма”, возвращающегося на пользу аллелям, отличным от “эгоистичного гена”. Во-первых, всегда существует вероятность того, что некоторые люди, предпринимающие действия по оказанию помощи, могут делать это, ошибочно полагая, что они помогают близким родственникам. Отец, совершающий жертвенное действие ради своего потомства, может на самом деле не быть родоначальником, а только думать, что он им является ². Это не просто тема для мыльных опер, это иллюстрация первобытной загадки, что выживание “эгоистичных генов”, вероятно, облегчается, если каждый кажущийся отец ведет себя так, как будто он действительно является отцом, даже если есть вероятность, что он им не является.

Однако, как отмечает Хиршлейфер, многие парадоксы “альтруизма” – это семантическая путаница, которая часто сбивает с толку или вводит в заблуждение людей, заставляя их терять из виду контекст конкуренции, в котором “помощь” может дать преимущество для выживания: “Чтобы стратегия альтруизма была жизнеспособной в конкуренции с неальтруизмом, альтруизм должен способствовать самосохранению больше, чем неальтруизм, и поэтому он не может быть альтруизмом. Всех этих путаниц можно избежать, если отказаться от термина “альтруизм” и вместо этого спросить: Каковы детерминанты совершенно объективного явления, которое можно назвать помощью?”

Этот вопрос, возможно, наиболее интересен в случае “родственной помощи”. Основная формулировка Гамильтона о всеохватывающей пригодности включала биологический анализ затрат и выгод, в котором особь или “ген, контролирующий помогающее поведение”, оценивает выживание идентичной копии себя в равной степени с собственным выживанием.

Поэтому готовность к оказанию помощи, не говоря уже о самопожертвовании, варьируется в зависимости от вероятности того, что у другого человека есть идентичный ген. “В частности, ген родственной помощи предписывает человеку (при прочих равных условиях) отдать свою жизнь, если он может таким образом спасти двух братьев и сестер, четырех сводных братьев и сестер, восемь двоюродных братьев и сестер и т.д.”.

ВЕРОЯТНОСТНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ИНКЛЮЗИВНОЙ ПРИГОДНОСТИ #

Хотя эта биология в принципе кажется понятной, при ближайшем рассмотрении она скрывает ряд трудностей. Например, тот факт, что братья, сестры или дети с 50-процентной вероятностью разделяют идентичный ген, по строгой логике не означает, что он действительно выражен у них. Каждый человек несет два набора каждого гена – один от отца и один от матери. Но это, конечно, означает, что только половина генов, носителями которых являются отдельные родители, обязательно присутствует в потомстве. Кроме того, всегда существует риск мутации при воспроизводстве, что, как бы маловероятно это ни было, снижает определенность генетического анализа затрат и выгод. Так что если метафора “гена как оптимизатора” воспринимается серьезно, то случай с отцом, который не является родоначальником, – лишь наиболее яркий пример более широкой проблемы. Если выживание “эгоистичного гена” действительно оптимизируется за счет жертвования близкими родственниками, то любая возможность, приводящая к замене другого аллеля на идентичную копию “эгоистичного гена”, может считаться одним из тех замысловатых трюков, которые мать-природа разыгрывает сама с собой.

Неопределенные последствия #

Поэтому альтруизм, направленный на родственников, сопряжен с проблемами. Для “эгоистичного гена” существует не только проблема вероятности того, что явные родственники его носителя могут на самом деле не разделять его идентичные копии. Существует также сложность определения в условиях неопределенности, действительно ли тот или иной жест самопожертвования принесет пользу в первую очередь родственникам, а не другим. (Жертвенность, которая в первую очередь приносит пользу другим, может нанести вред инклюзивной приспособленности эгоистичного гена, уменьшая вероятность того, что он будет представлен в последующих популяциях). Рассмотрим ужасный пример, навеянный случившимся в период написания этой книги. Предположим, родители из Данблейна, Шотландия, узнали, что вооруженный безумец направляется в местную школу с явным намерением причинить вред. Действуя мгновенно, он или она может предпринять героический, но, возможно, обреченный жест противостояния сумасшедшему и тем самым, возможно, спасти своих детей в школе.

А может, и нет.

Даже безжалостный сумасшедший, намеревающийся убить каждого ребенка на планете, будет ограничен в возможностях причинить вред, прежде чем у него закончатся боеприпасы или он будет обезврежен другими.

Если бы пожертвовавший собой родитель решил не вмешиваться, скорее всего, его дети выжили бы в любом случае, как и большинство детей в школе. Весь вред, который предотвратил бы галантный акт самопожертвования, вероятно, в противном случае выпал бы на долю чужих детей. Таким образом, рискуя своей жизнью, в первую очередь ради чужих детей, отец или мать, о которых идет речь, могли фактически снизить свою “всеохватывающую пригодность”. Лишив всех своих детей одного из родителей, он, вероятно, оставил бы этих детей в худшем положении в дарвиновской борьбе.

Хотя это, конечно, натянутый пример, он также реалистичен. Это отражает тот факт, что в жизни существует бесчисленное множество обстоятельств, при которых большие или маленькие акты помощи оказывают благотворное влияние. Во многих случаях непосредственных бенефициаров таких действий нелегко изолировать от близких родственников. И по иронии судьбы, как мы рассмотрим ниже, это может быть частью преимущества для выживания, которое позволило людям с менее дискриминационными генами помощи пережить все тысячелетия неприятностей до настоящего времени.

Альтруизм и генетическая инерция #

Если, как мы считаем, тезис об “эгоистичном гене” является точным приближением к тому, что мотивирует человеческие действия, было бы слишком просто предположить, что порождаемое им помогающее или жертвенное поведение может действовать узко и исключительно на благо реальных родственников.

Несовершенное знание делает различение родственников в некоторых обстоятельствах неопределенным искусством.

И даже если предположить, что родственные связи известны, фактическое представительство любого данного “эгоистичного гена” в популяции родственников не может быть установлено как нечто большее, чем вопрос вероятности. До недавнего времени было невозможно выделить реальные генетические маркеры среди людей. И мы все еще далеки от того, чтобы практически различать, кто из ближайших родственников действительно выражает тот или иной “эгоистичный ген”, оптимизирующий его выживание. Кроме того, более сложным является ограничение льгот родственниками, а не другими людьми.

Более того, из опыта также очевидно, что люди иногда направляют свои “инстинкты воспитания” на благо неродственников, если соответствующие родственники недоступны.

Наиболее ярким примером этого является поведение родителей по отношению к приемным детям или даже поведение некоторых людей, обычно бездетных, по отношению к своим домашним животным. Не редки случаи, когда такие люди идут на серьезные травмы и даже смерть, спасая кошек, застрявших на дереве. Безусловно, в каждый конкретный год немалое число людей погибает в результате несчастных случаев в семье, спровоцированных домашними животными, оказавшимися в опасности. То, что верно в отношении домашних животных, еще более верно в отношении приемных детей. Конечно, не будет лишним сказать, что родители приемных детей часто относятся к ним “как к родным”, тем самым придавая понятию “родственный отбор” другое значение.

Такие случаи не дискредитируют теорию “эгоистичного гена” так сильно, как хотелось бы некоторым критикам. Напротив. Мы видим примеры поведения людей, которые ведут себя “как будто” жертвуя близкими родственниками, чтобы улучшить свою собственную всеохватывающую приспособленность, как примеры “генетической инерции”. Другими словами, они отражают факт, отмеченный Говардом Марголисом в книге “Эгоизм, альтруизм и рациональность”, что “человеческое общество менялось быстрее”, чем генетический макет человека. Поэтому люди продолжают вести себя “практически так же, как если бы они жили в небольшой группе охотников-собирателей”.

Важнейшей характеристикой таких групп было, по словам Ван Ден Берге, то, что они представляли собой небольшие размножающиеся популяции из нескольких сотен особей.

Члены племени, хотя и подразделялись на более мелкие родственные группы, воспринимали себя как единый народ, уединенный от внешнего мира и связанный паутиной родства и брака, что фактически превращало племя в суперсемью. Высокий уровень инбридинга (от английского глагола to breed – разводить, прим. пер.) гарантировал, что большинство супругов также были родственниками.

Короче говоря, на протяжении всего существования человечества до появления сельского хозяйства этнические группы были “инбридинговыми суперсемьями”. Учитывая это прошлое отождествление семьи и ингруппы, вполне может существовать генетически обусловленная тенденция относиться к ингруппе как к родственникам. Легко представить, что такое поведение могло иметь ценность для выживания в прошлом, когда каждый член “инбридинговой суперсемьи” был родственником. Как предполагает Марголис, легко представить, что для “таких небольших групп охотников-собирателей, тесно связанных между собой, всеохватывающий эгоизм (помимо любой перспективы взаимности или мести) сам по себе будет поддерживать меру приверженности групповым интересам”. Тогда можно утверждать, что некоторая тенденция к групповой мотивации сохраняется в виде ископаемого родственного альтруизма.

Другими словами, поскольку мы сохранили генетический состав охотников-собирателей, наше поведение по отношению к группам отражает тот вид “альтруизма”, который, как можно ожидать, оптимизирует успех выживания групп, состоящих из “инбридинговых суперсемей”. Предположительно, как считает Марголис, эта тенденция к групповому поведению, возникшая в результате “ископаемого родственного альтруизма” или генетической инерции, способствовала выживанию Homo sapiens, “в то время как другие гуманоидные виды вымерли”.

Эпигенез #

Мы рассматриваем такое поведение как яркий пример “эпигенеза”, или тенденции генетически обусловленных мотивационных факторов врожденно склонять человека к предпочтению одних вариантов выбора перед другими. Другими словами, человеческий разум – это не tabula rasa, или чистая доска, а жесткий диск с заранее подключенными схемами, которые делают определенные реакции более легко усваиваемыми и привлекательными, чем другие. Таким образом, утверждение о том, что разум склонен мыслить в терминах внешней группы, которая вызывает вражду или враждебность, и внутренней группы, к которой человек испытывает большую дружбу или лояльность, обычно свойственную родственникам. Эта эпигенетическая тенденция вести себя с ингруппой так, как если бы она состояла из близких родственников, создает уязвимость для манипуляций, которая обычно используется националистами для привлечения жертвенной поддержки государства. В этом смысле неслучайно, что националистическая пропаганда повсеместно облекается в лексику родства.

“Голосом пушек тревожных прекрасная Франция призывает своих детей встать. Солдаты вокруг поднимают штыки. Вперед и вперед, плачет вдали наша мать”.

— РЕЧЕВКА ФРАНЦУЗСКИХ СОЛДАТ

Болезненное родство #

Рассмотрим сильную тенденцию политиков повсюду описывать государство в терминах, заимствованных из родственных отношений. Нация – это “наше отечество” или “наша родина”. Ее граждане – это “мы”, “члены семьи”, наши “братья и сестры”.

Тот факт, что такие разные в культурном отношении государства, как Франция, Китай и Египет, используют подобные сходства, является не риторическим совпадением, как нам кажется, а ярким примером “эпигенеза” или тенденции генетически обусловленных мотивационных факторов врожденно склонять человека к определенному выбору.

Как происходит эпигенез? Механизм идентификации, используемый для обеспечения эмоциональной лояльности к национальному государству, использует различные приспособления, которые в первобытном прошлом были бы маркерами родства, “чтобы связать всеобъемлющие заботы индивида о пригодности” с интересами государства. Например, Шоу и Вонг уделяют внимание пяти средствам идентификации, используемым современными национальными государствами для мобилизации своего населения против чужих групп. К ним относятся:

1. общий язык
2. общая родина
3. общие фенотипические характеристики
4. общее религиозное наследие
5. вера в общее происхождение.

Такие характеристики, конечно, отличали бы этническую группу ядра в первобытном прошлом. Привлекательность национализма во многом объясняется тем, как эти средства идентификации были приняты и облечены в язык родства, как показано в цитированном выше песнопении французских солдат. Такие мобилизационные устройства, в которых государство называется “отечеством” или “родиной”, распространены во всем мире, потому что они работают.

Генетический учет #

О воображаемом характере этих родственных связей с точки зрения государства свидетельствует тот факт, что они не обладают ни одной из степеней изменчивости, характерных для реального родства. Даже в расширенных семьях, где все являются родственниками, не все являются родственниками в одинаковой степени. Родители, братья и сестры – самые близкие родственники, бабушки и дедушки, двоюродные братья и сестры – менее близкие, а дальние, целующиеся кузены настолько далеки, что вероятность наличия у них общего гена едва ли больше, чем у совершенно незнакомых людей. Мужья и жены, как правило, больше не связаны тесными узами родства, как это было в каменном веке. В любом случае, все фактическое родство можно определить в математических терминах как “коэффициент родства”, который Гамильтон рассчитывает как меру генетического перекрытия. Напротив, национальная “семья” воображается полностью и эластично совпадающей с территориальными размерами государства. Национальность распространяется равномерно, как жидкость, в каждую щель в строго определенных границах. Бенедикт Андерсон пишет: “В современной концепции государственный суверенитет полностью, плоско и равномерно действует на каждом квадратном сантиметре юридически демаркированной территории”.

И, конечно, когда речь идет о жертве ради государства, коэффициент мнимого родства всегда равен единице.

Такое отождествление инклюзивной пригодности с национальным государством интересно, поскольку оно может помочь определить предрасположенность людей приветствовать или сопротивляться изменениям нового тысячелетия. Как мы исследовали ранее, до наступления информационной эпохи все типы общества были основаны на территориальном принципе. Они либо формировались вокруг домашней территории ядра этнической группы, либо, как в случае с национальным государством, использовали те же мотивы групповой солидарности для мобилизации сил для защиты местной территории от чужаков. В каждом случае враг боялся именно чужака, находящегося за пределами своей непосредственной территории. Учитывая предположения об отборе родственников в первобытном прошлом, это имело смысл.

Когда человечество возникло в своей нынешней генетической форме, члены племени были близкими родственниками.

Они были членами этнической группы ядра, “инбридинговой суперсемьи”. Более того, учитывая императивы родственного отбора, у человека действительно была практическая экономическая причина отождествлять процветание и выживание ближайших родственников с процветанием и выживанием своего племени, или суперсемьи. Процветание члена племени охотников-собирателей действительно зависело от успеха всего племени. Не существовало ни независимой собственности, ни какого-либо способа, которым отдельный человек или семья могли надеяться на выживание и процветание в отрыве от племени. Это сильно увязывает собственные интересы индивида с интересами группы. По словам Хиршлейфера, “в той мере, в какой члены группы разделяют общую судьбу или результат, помощь друг другу становится самопомощью”.

“Очевидно, что первобытный человек – а людей Лаведу можно рассматривать как представителей сотен подобных народов – считает нормой общество, в котором в любой момент времени положение каждого равно”.

— ГЕЛЬМУТ ШОК

Новые обстоятельства, старые гены #

Сейчас микротехнологии способствуют созданию условий, сильно отличающихся от тех, к которым мы были генетически предрасположены условиями каменного века.

Информационные технологии создают экономическое неравенство, масштабы которого выходят за пределы того, что испытывали наши предки в каменном веке, где царило полное равноправие.

Информационные технологии также создают надтерриториальные активы, которые помогут подорвать воплощение ингруппы, национального государства. Как ни странно, эти новые киберактивы, вероятно, будут иметь более высокую стоимость именно потому, что они созданы вдали от дома. Тем более, если произойдет обратная реакция, подобная той, которую мы ожидаем против экономического неравенства, возникающего в результате все большего проникновения информационных технологий в богатых индустриальных странах. Этот факт, как правило, повышает ценность активов, находящихся на большом расстоянии. Они не только меньше подвержены зависти, но и с большей вероятностью окажутся вне досягаемости самой хищной группы, с которой приходится иметь дело индивидууму – его собственного национального государства.

Дисэкономика природы и национализм #

Возможно, в знак важности эпигенеза в формировании мировоззрения так мало внимания уделяется иронии внутригрупповой идентификации в современном национальном государстве. Логика насилия в современный период, как правило, сбивает с толку тот самый импульс, который породил тенденцию отождествлять пригодность с ингруппой в первую очередь. Почему? Потому что вместо того, чтобы способствовать выживанию и процветанию ближайших родственников во враждебном мире, идентификация “всеохватывающего соответствия” индивида с национальной ингруппой снижает ценность любого акта самопожертвования, который индивид мог бы совершить, до уровня незначительности для его родственников. Типичное современное национальное государство просто слишком велико, чтобы обеспечить статистически значимый “коэффициент родства” между индивидуумом и другими гражданами нации, претендующей на него. Мало того, что доля близких родственников в ингруппе резко сократилась с почти единицы в каменном веке до едва заметного химического следа в двадцатом веке; “коэффициент родства” между отдельным гражданином и остальными членами нации в большинстве случаев не был бы значительно выше, чем у всего человечества. Внутренняя группа с десятками миллионов или даже сотнями миллионов (или, в случае китайцев, более чем миллиардом членов) становится настолько гигантской, что размывает инклюзивный фитнес-эффект любой жертвы или выгоды до масштабов плевка в океане. Таким образом, по строгой логике, современный националист, в отличие от охотника-собирателя каменного века, не может разумно ожидать, что какой-либо жест самопожертвования или помощи своей “внутренней группе” может значимо улучшить перспективы выживания его семьи.

Несмотря на то, что национальные экономики стали основными единицами счета, в которых измерялось благосостояние в современную эпоху, самым большим препятствием на пути к успеху талантливого индивида, а значит и его родственников, стало бремя, налагаемое во имя нации, самой ингруппы. По крайней мере, это было верно для тех, кто в первую очередь был вовлечен во взаимную, а не принудительную социальную жизнь, чтобы вновь обратиться к категориям человеческого поведения Ван Ден Берга.

Логика национального государства предполагает, что конечная цена гражданства – это жертвы и смерть. Как заметила Джейн Бетке Элштайн, национальные государства воспитывают граждан скорее для самопожертвования, чем для агрессии: “Молодой человек идет на войну не столько убивать, сколько умирать, чтобы пожертвовать своим конкретным телом ради большого тела, тела политического”.

Импульс к самопожертвованию не менее активен, когда речь идет о налогоплательщике. Уплата налогов, как и ношение оружия, – это обязанность, а не обмен, в котором человек отказывается от денег, чтобы получить какой-то товар или услугу равной или большей ценности. Это признается в обыденной речи. Люди говорят о “налоговом бремени”, как они не говорят о “продовольственном бремени” при покупке продуктов питания, или “автомобильном бремени” при покупке автомобиля, или “отпускном бремени” при путешествии, именно потому, что коммерческие покупки, как правило, являются честным обменом. В противном случае покупатели не стали бы их производить.

В этом отношении национализм показывает, как эпигенез может обратить вспять логику дарвиновской “экономики природы”. Национальное государство облегчает систематическое, основанное на территориальной принадлежности хищничество. В отличие от ситуации, с которой сталкивались охотники-собиратели в каменном веке, главным паразитом и хищником для человека в конце двадцатого века, скорее всего, будет не “чужак”, иностранный враг, а предполагаемое воплощение “внутренней группы”, местное национальное государство. Таким образом, главное преимущество, которое дает появление активов, выходящих за рамки территориальности в информационную эпоху, заключается именно в том, что такие активы могут быть размещены вне досягаемости систематического принуждения, мобилизованного местным национальным государством, на территории которого проживал потенциальный суверенный индивид.

Если наша точка зрения верна, микротехнологии сделают технически возможным для отдельных людей в значительной степени освободиться от тягот подчиненного гражданства. В новом “виртуальном городе” они будут внегосударственными суверенами над самими собой, а не подданными, обязанными подчиняться по контракту или частному договору, что больше напоминает досовременную Европу, где купцы заключали торговые договоры и хартии, чтобы защитить себя “от произвольного захвата собственности” и получить “освобождение от сеньориального права”. В киберкультуре успешные люди получат освобождение от обязанностей гражданства, вытекающих из случайности рождения. Они больше не будут склонны считать себя в первую очередь британцами или американцами. Это будут вненациональные жители всего мира, которые просто проживают в одном или нескольких его населенных пунктах.

КИБЕРЭКОНОМИКА И НАШЕ ГЕНЕТИЧЕСКОЕ НАСЛЕДСТВО #

Загвоздка, однако, заключается в том, что это технологическое чудо и вытекающее из него экономическое чудо – избавление от тирании места – зависит от готовности людей доверить большую часть своего богатства и будущего незнакомым людям. При строгом генетическом учете, конечно, эти чужаки не обязательно будут менее генетически близки, чем большинство наших “сограждан”, от которых в последние века мы были вынуждены зависеть.

Вопрос в том, являются ли порочные результаты внутригрупповой дружбы в случае национального государства негативными или позитивными показателями для киберэкономики. Будут ли “оставшиеся позади”, которым грозит потеря выгод от принудительного перераспределения, относиться к смерти национального государства так, как если бы это было нападением на родственников? Первая четверть века нового тысячелетия покажет это. Эмоциональные реакции могут быть сложными. Тот факт, что миллионы людей отдали свои жизни, сражаясь за национальные государства в двадцатом веке, является ярким свидетельством силы эпигенов. Это показывает, что многие действительно считали выживание своих народов вопросом жизни и смерти. Вопрос в том, перенесется ли это отношение в новую эпоху с другими мегаполитическими императивами.

Тот факт, что генетически обусловленное самопожертвование во имя национального государства часто противоречит эволюционной цели родственного отбора, также говорит о том, что люди достаточно адаптивны, чтобы приспособиться ко многим обстоятельствам, для которых мы не были генетически запрограммированы в условиях каменного века. Как уточняет Тадж, описывая “чрезвычайную обобщенность” человеческих существ: “Мы – животный эквивалент машины Тьюринга: универсальное устройство, которое можно приспособить к любой задаче”.

Какая тенденция выйдет на поверхность в грядущем кризисе переходного периода? Возможно, и та, и другая.

Коммерциализация суверенитета сама по себе зависит от готовности сотен тысяч суверенных лиц и многих миллионов других лиц разместить свои активы в “Первом банке, расположенном нигде”, чтобы обеспечить себе иммунитет от прямого принуждения. Этот вид доверия не имеет очевидного аналога в первобытном прошлом. В каменном веке было мало имущества. Те, что существовали, находились под контролем племени, “размножающейся суперсемьи”, которая параноидально относилась к чужакам. Однако, несмотря на эволюционную новизну киберэкономики, она дает людям возможность выразить наше самое новое генетическое наследство – интеллект, сопутствующий нашему огромному мозгу. Представители информационной элиты, безусловно, будут достаточно умны, чтобы распознать хорошее, когда они его увидят.

Кроме того, создание активов, которые в значительной степени не подвержены хищничеству, на практике должно повысить “инклюзивную пригодность” суверенных индивидов.

Хотя экономическая логика участия в киберэкономике переворачивает с ног на голову рациональные принципы национального государства, она убедительна, особенно для людей с высокой квалификацией.

Для того чтобы оптимизировать свои преимущества при выборе юрисдикций, люди должны быть готовы покинуть национальное государство и доверить свою личную защиту сотрудникам службы безопасности, мотивированным в основном рыночными стимулами в регионах, которые могут быть удалены от мест, где они родились и выросли. Это означает значительное преимущество многоязычия и космополитизма, а не джингоизма в культуре. И это также подразумевает, что каждый, кто серьезно настроен реализовать освободительный потенциал киберэкономики для себя и своей семьи, должен начать добиваться расположения в нескольких юрисдикциях, помимо той, в которой он проживал в течение своей основной деловой карьеры. Для получения более подробной информации см. наше обсуждение стратегий достижения независимости в приложениях.

Подлинное родство #

Новое вненациональное понимание мира и новый способ определения своего места в нем могут изменить привычки человеческой культуры, если не наши врожденные склонности.

Новое вненациональное уравнение идентичности, которое мы ожидаем увидеть в новом тысячелетии, может сделать адаптацию к новому миру более легкой, чем может показаться на первый взгляд. В отличие от национальности, новые идентичности не будут продуктом систематического принуждения, которое сделало национальные государства и систему национальных государств универсальными в двадцатом веке. В грядущей новой эпохе сообщества и союзы не будут ограничены территориально.

Идентификация будет более точно направлена на подлинное родство, общие интересы или реальное родство, а не на фиктивное родство гражданства, которое так неустанно пропагандируется в традиционной политике. Защита будет организована новыми способами, не имеющими аналога в наборе землемера для демаркации территориальных границ. Активы все чаще будут храниться в киберпространстве, а не в каком-либо конкретном месте, и этот факт будет способствовать новой конкуренции за снижение “стоимости защиты” или налогов, установленных в большинстве территориальных юрисдикций.

“Амбициозные люди понимают, что миграционный образ жизни – это цена успеха”.

— КРИСТОФЕР ЛАШ

ПОБЕГ ИЗ НАЦИОНАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВА #

Несмотря на то, что национальное государство как “внутренняя группа” прочно закрепилось в современном воображении, способные люди, которые еще не сомневаются в полезности принадлежности к дорогостоящему “воображаемому сообществу”, скоро это сделают. На самом деле, сторонники национального государства уже начали жаловаться на растущую отстраненность когнитивной элиты.

Покойный Кристофер Лаш в своей диатрибе “Восстание элит и предательство демократии” нападает на тех, “чьи средства к существованию зависят не столько от владения собственностью, сколько от манипулирования информацией”.

Лаш сетует на вненациональный характер зарождающейся информационной экономики. Он пишет: “…рынки, на которых действуют новые элиты, теперь имеют международный масштаб. Их состояния связаны с предприятиями, которые действуют за пределами государственных границ. Они больше озабочены бесперебойным функционированием системы в целом, чем любой из ее частей. Их лояльность – если этот термин не является анахронизмом в данном контексте – скорее международная, чем региональная, национальная или местная. У них больше общего со своими коллегами в Брюсселе или Гонконге, чем с массой американцев, еще не подключенных к сети глобальных коммуникаций”.

Хотя Лаш был далеко не беспристрастным наблюдателем, и он явно хотел, чтобы его портрет информационной элиты был нелестным, его презрение к тем, кто освобождается от тирании места, основано на восприятии некоторых из тех же событий, которые находятся в центре внимания нашей книги. Когда мы читаем критику Лаша или Микки Кауса (The End of Equality), Майкла Уолцера (Spheres of Justice) или Роберта Райха (The Work of Nations), мы видим, что некоторые части нашего анализа подтверждаются, часто к несчастью, авторами, которые глубоко несимпатичны многим последствиям углубления рынков, а тем более денационализации суверенных индивидов. Лаш порицает тех, кто имеет внегосударственные амбиции, “кто жаждет членства в новой аристократии мозгов”, за “культивирование связей с международным рынком быстро движущихся денег, гламура, моды и популярной культуры”. Он продолжает: “вопрос в том, считают ли они себя американцами вообще. Патриотизм, конечно, занимает не самое высокое место в их иерархии добродетелей. ‘Мультикультурализм’, с другой стороны, подходит им как нельзя лучше, вызывая в воображении приятный образ глобального базара, где экзотические блюда, экзотические стили одежды, экзотическая музыка, экзотические племенные обычаи могут быть вкушены без разбора, без вопросов и обязательств. Новая элита чувствует себя как дома только в пути, по дороге на конференцию высокого уровня, на торжественное открытие новой франшизы, на международный кинофестиваль или на неизведанный курорт. Их взгляд на мир, по сути, является взглядом туриста, а не перспективой, которая может способствовать страстной преданности демократии”.

Экономический национализм #

За критикой “переходных”, составляющих виртуальные сообщества информационной эпохи, скрывается признание того, что для многих представителей элиты преимущества переходности уже превышают ее издержки. Такие критики, как Лаш и Уолцер, не спорят с тем, что четкий анализ затрат и выгод делает гражданство неактуальным для людей с высокой квалификацией. Они не предполагают, что те представители информационной элиты, чьи взгляды они презирают, неправильно рассчитали, где лежат их интересы. Они также не притворяются, что таблицы сложных процентов действительно показывают, что продолжение вливания своих денег в национальную программу социального обеспечения, а тем более подоходного налога, приносит большую прибыль, чем частные инвестиции. Напротив, они понимают арифметику. Они довели вычисления до очевидных выводов. Но вместо того, чтобы признать подрывную логику экономической рациональности, они отшатываются от нее, считая “предательством” выход информационной элиты за пределы тирании места и отказ от “непросвещенных”. Как и Пэт Бьюкенен, социал-демократы являются экономическими националистами, возмущенными триумфом рынков над политикой. Они осуждают “новую аристократию мозгов” за отрыв от места и отсутствие страстной заботы о своем представлении о том, где лежат лучшие интересы масс. Хотя они прямо не признают разгосударствление личности как таковое, они выступают против его первых намеков и проявлений, того, что Уолцер называет “империализмом рынка”, или тенденции денег “просачиваться через границы”, чтобы купить вещи, которые, как уточняет Лаш, “не должны продаваться”, например, освобождение от военной службы.

Обратите внимание на реакционную привязку к военным требованиям национального государства как к священной земле, на которую деньги и рынки не должны вторгаться.

Эта критика информационной элиты предвосхищает условия народной реакции против возвышения суверенных личностей в следующем тысячелетии. По мере появления новых, более рыночных форм защиты, для большого числа способных людей будет становиться все более очевидным, что большинство предполагаемых преимуществ гражданства являются мнимыми. Это не только приведет к лучшему учету альтернативных издержек гражданства, но и создаст новые способы формулировки якобы “политических” и даже “экономических” вопросов. Впервые “индивидуальный предприниматель, действующий от своего имени и самостоятельно”, сможет варьировать свои собственные затраты на защиту, перемещаясь между юрисдикциями, не дожидаясь, пока они будут осуществлены “групповым решением и групповым действием”, цитируя формулировку старой дилеммы Фредерика К. Лейна.

Когда цена, уплачиваемая за защиту, станет подчиняться “принципу замещения”, это обнажит арифметику принуждения, усиливая конфликт между новой космополитической элитой информационного века и “информационными бедняками”, остальной частью населения, которая в основном моноглотна и не преуспевает в решении проблем или не обладает какими-то глобально востребованными навыками. Эти “неудачники” или “оставшиеся позади”, как описывает их Томас Л. Фридман, несомненно, будут продолжать отождествлять свое благополучие с политической жизнью существующих национальных государств.

БОЛЬШИНСТВО ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРОГРАММ БУДУТ РЕАКЦИОННЫМИ #

Большинство тех, кто вынашивает ярую политическую программу, будь то националистическую, экологическую или социалистическую, с началом XXI века встанут на защиту шатающегося национального государства. Со временем становится все более очевидным, что выживание национального государства и националистического чувства является предпосылкой для сохранения сферы политического принуждения. Как отмечает Биллиг, национализм “является условием для обычных (политических) стратегий, независимо от конкретной политики”.

Поэтому в ближайшие годы националистическое содержание всех политических программ будет раздуваться, как брюхо обжоры. Экологи, например, будут уделять меньше внимания защите “матери-земли” и больше – защите “родины”. По причинам, которые мы рассмотрим позже, нация и гражданство будут особенно священны для тех, кто высоко ценит равенство. Больше, чем они могут понять сейчас, они согласятся с Кристофером Лашем, который вслед за Ханной Арендт провозгласил: “Именно гражданство обеспечивает равенство, а не равенство создает право на гражданство”.

Приватизация суверенитета сдует наценку индустриальной эпохи на равенство, разорвав связи создателей богатства с нацией и местом. Гражданство больше не будет служить механизмом принудительного перераспределения доходов на основе равенства голосов на ограниченной территории. Последствия этого оставят еще один синяк на теле прогрессивного взгляда на историю. Вопреки ожиданиям якобы дальновидных людей на заре двадцатого века, свободный рынок не был уничтожен десятилетиями, а остался триумфатором. Марксисты ожидали, что затмение капитализма, которое так и не произошло, приведет к исчезновению национальных государств и появлению всеобщего классового сознания среди рабочих. На самом деле, государство будет затмлено, но совсем по-другому. Происходит нечто почти противоположное их ожиданиям. Триумф капитализма приведет к появлению нового глобального, или вненационального, сознания среди капиталистов, многие из которых станут Суверенными Личностями.

Если государство не зависит от дисциплины трудящихся, как это представляли себе марксисты, то наиболее способные и богатые люди оказываются чистыми проигравшими от действий национального государства. Очевидно, что именно они больше всего выигрывают от преодоления национализма, поскольку рынки торжествуют над принуждением.

Возможно, не сразу, но вскоре, несомненно, в течение жизни одного поколения, почти каждый представитель информационной элиты решит разместить свою деятельность, приносящую доход, в юрисдикциях с низким или нулевым налогообложением. По мере того как информационная эпоха преобразует мир, она будет производить впечатление наглядного предметного урока по сложным процентам. В течение нескольких лет, не говоря уже о десятилетиях, будет широко распространено понимание того, что практически любой талантливый человек может накопить гораздо более высокий чистый капитал и наслаждаться лучшей жизнью, покинув национальные государства с высокими налогами. Мы уже намекали на ошеломляющие издержки, которые несут ведущие национальные государства, но поскольку это суть вопроса, который мало кто понимает, стоит еще раз подчеркнуть альтернативные издержки гражданства.

Альтернативные издержки #

Информационная элита не только не пострадает от потери или сокращения государственных услуг, которые в настоящее время финансируются за счет высоких налогов, но и будет процветать беспрецедентным образом.

Просто избавившись от избыточного налогового бремени, которое они сейчас платят, они получат огромный запас для улучшения материального благосостояния своих семей. Как указывалось ранее, каждые $5,000 ежегодно уплачиваемого налога уменьшают капитал, накопленный за всю вашу жизнь на $2.4 млн, если бы вы могли зарабатывать 10% в год на своих инвестициях. Но если бы вы могли зарабатывать 20%, то каждые $5 000 ежегодных налоговых выплат сделали бы вас беднее на $44 млн в течение сорока лет. Таким образом, в совокупности выплата $5,000 в год обойдется вам более чем в миллион долларов в год. При такой ставке налога $250,000 в год вскоре превратятся в ежегодную потерю более $50 млн, или $2.2 млрд за всю жизнь. И, конечно, спорадически более высокие заработки, даже в течение нескольких лет, особенно в начале жизни, означают еще более поразительную потерю богатства в результате хищнического налогообложения.

Ваши авторы на собственном опыте убедились в возможности получения более чем 20% прибыли. Наши коллеги из Lines Overseas Management на Бермудах получили трехзначную доходность в среднем по проценту годовых в годы написания этой книги. Их опыт подчеркивает то, о чем говорит электронная таблица: для многих людей с высокими доходами и владельцев капитала хищническое налогообложение влечет за собой пожизненные расходы, эквивалентные огромному состоянию.

Человек с высоким уровнем доходов, платящий налоги по гонконгским ставкам, может в итоге получить в тысячу раз больше богатства, чем человек с такими же показателями до налогообложения, платящий налоги по североамериканским или европейским ставкам. Подвергать свой капитал постоянным нападкам со стороны юрисдикции с высоким уровнем налогообложения – это все равно, что бежать наперегонки и каждый раз, когда вы делаете шаг, кто-то в вас стреляет. Если бы вы могли участвовать в том же забеге с надлежащей защитой и бежать не уворачиваясь, вы, очевидно, добрались бы гораздо дальше и оказались бы у цели быстрее.

Суверенные личности будущего воспользуются “переходными” наклонностями, которые так оскорбляют Кристофера Лаша и других критиков информационной элиты, и будут искать наиболее выгодные юрисдикции для проживания. Хотя это противоречит логике национализма, это согласуется с убедительной экономической логикой. Разница в 10%, а тем более в 10 раз, часто побуждает людей, стремящихся к максимальной прибыли, изменить свой образ жизни, технологии производства, а также место жительства. История западной цивилизации – это летопись беспокойных перемен, когда люди и процветание неоднократно мигрировали в новые сферы возможностей под влиянием изменчивых мегаполитических условий. Тысячекратная разница в итоговой прибыли будет соответствовать самому мощному стимулу, который когда-либо приводил в движение разумных людей. Или, говоря иначе, большинство людей, особенно те, кого Томас Л. Фридман называет “проигравшими и оставшимися позади”, если бы им дали шанс, с радостью покинули бы любое национальное государство за 50 миллионов долларов, не говоря уже о еще больших затратах, которые национальные государства отнимают в виде налогов, взимаемых с 1 процента налогоплательщиков. Поэтому рост числа суверенных физических лиц, выбирающих юрисдикции, является одним из самых надежных прогнозов, которые можно сделать.

КОММЕРЦИАЛИЗАЦИЯ СУВЕРЕНИТЕТА #

С точки зрения затрат и выгод, гражданство уже было ужасной сделкой, когда двадцатый век подходил к концу. Это было подчеркнуто в бессознательно смешной парламентской исследовательской заметке под названием “Является ли королева гражданином Австралии?”, подготовленной Яном Ирландом из Австралийской парламентской исследовательской службы в августе 1995 года. Ирланд изучает Закон о гражданстве Австралии 1948 года, рассматривая четыре способа, с помощью которых можно получить австралийское гражданство. Они аналогичны вариантам получения гражданства в других ведущих национальных государствах, а именно: гражданство по рождению, гражданство по усыновлению, гражданство по происхождению, гражданство по гранту. Все это ничем не примечательно, кроме того, что привлекает внимание к различию между суверенитетом и гражданством. Как говорит Ирланд: “Согласно традиционным правовым и политическим концепциям, монарх является сувереном, а народ – его/ее подданным. Подданные связаны с монархом верностью и подчинением”. Отмечая очевидный факт, что королева Елизавета II является сувереном, он заключает, что “есть аргумент, что королева не является гражданкой Австралии”.

Действительно, она не является гражданкой. Королева, да здравствует она, к счастью, не заботится о том, чтобы быть гражданином. Она – суверен, владычица над своими подданными. Как и немногие другие монархи в мире, королева является сувереном по праву рождения, унаследовав свой статус в соответствии с обычаем, существовавшим еще до нашей эры. Идея монархии является древней, восходящей к самым ранним историческим записям о жизни человечества. Те страны, которые сохранили монархию, обязаны своей конституцией древней истории, но она по-прежнему помогает определять форму их общества, с точки зрения классового престижа, если не политической власти.

Постмодернистские индивиды, не имея за плечами королевы, будут вынуждены изобретать новые юридические обоснования, на которых будет основываться фактический суверенитет, который им предоставит информационная технология.

Суверенным личностям также придется справляться с разъедающими последствиями зависти – трудности, которые иногда приносят неудобства монархам, но которые будут более остро ощущаться людьми, чей суверенитет обретен не “по наследству”, а в силу собственных действий. Как пишет Гельмут Шок в своем обширном исследовании “Зависть”, “там, где есть только один король, один президент Соединенных Штатов – другими словами, только один представитель определенного статуса – он может относительно безнаказанно вести такой образ жизни, который даже в гораздо меньших масштабах вызвал бы негодование в том же обществе, если бы он был принят успешными членами более крупных профессиональных или социальных групп”.

Монархи, как олицетворение нации, обладают определенным иммунитетом к зависти, который не переносится на суверенных личностей.

Проигравшие и оставшиеся в информационном обществе, несомненно, будут завидовать и возмущаться успехам победителей, тем более что углубление рынков предполагает, что этот мир будет все больше походить на сценарий, где “победители получают все”. Вознаграждение все чаще основывается на относительных, а не на абсолютных показателях, как это было в промышленном производстве. Рабочий на заводе получал зарплату либо на основе рабочего времени, измеряемого часами, либо в соответствии с каким-либо критерием выработки, таким как количество изготовленных деталей, собранных узлов или другим подобным показателем.

Стандартизированная оплата труда стала возможной благодаря тому, что производительность была одинаковой для всех, кто использовал одни и те же инструменты. Но создание концептуального богатства, как и художественное исполнение, резко отличается у разных людей, использующих одни и те же инструменты. В этом отношении вся экономика все больше напоминает оперу, где самые высокие награды получают те, у кого лучшие голоса, а те, кто поет не в такт, пусть даже искренне, обычно не получают больших вознаграждений. Поскольку многие сферы деятельности открыты для действительно глобальной конкуренции, отдача от обычной работы будет снижаться. Средние таланты будут в большом дефиците, причем некоторые из них будут происходить от людей, которые могут арендовать свое время за долю ставки, преобладающей в ведущих индустриальных странах. В проигрыше окажутся аутфилдеры из второстепенных лиг, чьим рефлексам не хватает полсекунды, чтобы попасть по фастболу высшей лиги. Вместо того чтобы зарабатывать миллион долларов в год, делая хоум-раны, они будут получать $25,000, не имея никакого дополнительного дохода, невзирая на то, что являются важной частью игры. Другие вообще выйдут из игры.

“Когда страна открывает себя для глобального рынка, те из ее граждан, кто обладает навыками, позволяющими воспользоваться преимуществами этого рынка, становятся победителями, а те, кто не обладает навыками, остаются в проигрыше. Обычно одна из сторон […] заявляет, что способна бросить вызов глобализации или облегчить ее боль. Это Пэт Бьюкенен в Америке, коммунисты в России и теперь Исламская партия благосостояния здесь, в Турции. Так что происходящее в Турции гораздо сложнее, чем просто захват власти фундаменталистами. Это то, что происходит, когда растущая глобализация выбрасывает все больше и больше неудачников, когда растущая демократизация дает им всем право голоса, а религиозные партии эффективно используют это совпадение, чтобы прийти к власти”.

— ТОМАС Л. ФРИДМАН

Кто окажется проигравшим в информационную эпоху? В целом, потребители налогов окажутся в проигрыше. Обычно это те, кто не смог увеличить свое состояние, переехав в другую юрисдикцию. Большая часть их доходов закреплена в правилах национальной политической юрисдикции, а не передается рыночной оценкой. Поэтому отмена или резкое снижение налогов, которые усугубляют их состояние, вряд ли улучшит положение их дел – ценой снижения налогообложения является уменьшение потока трансфертных платежей. Они потеряют доход, потому что больше не смогут зависеть от политического принуждения к тому, чтобы обчищать карманы более продуктивных людей. Те, у кого нет сбережений и кто полагается на государство в выплате пенсионных пособий и медицинском обслуживании, по всей вероятности, пострадают от падения уровня жизни. Эта потеря дохода приводит к обесцениванию того, что писатель-финансист Скотт Бернс назвал “трансцендентным” или политическим капиталом.

Этот “трансцендентный” или воображаемый капитал основан не на экономической собственности на активы, а на фактическом притязании на поток доходов, установленный политическими правилами и нормами. Например, ожидаемый доход от государственных программ трансфертов может быть конвертирован в облигацию, капитализированную по преобладающим процентным ставкам. Эта воображаемая связь, финансируемая воображаемым сообществом, является трансцендентным капиталом. Она внезапно обесценится в результате “великих преобразований”, которым суждено ослабить хватку политических властей на денежные потоки, необходимые для погашения их обещаний.

“На границах и в открытом море, где ни у кого не было прочной монополии на применение насилия, купцы избегали уплаты поборов, которые были настолько высоки, что защиту можно было получить дешевле другими способами”.

— ФРЕДЕРИК К. ЛЭЙН

Не нужно обладать богатым воображением, чтобы понять, что информационная элита, скорее всего, воспользуется возможностями для освобождения и личного суверенитета, которые предлагает новая киберэкономика. В равной степени следует ожидать, что “оставшиеся позади” будут становиться все более шовинистическими по мере роста влияния информационных технологий в новом тысячелетии. Трудно предположить, в какой именно момент их реакция перерастет в отвращение. Мы предполагаем, что упреки усилятся, когда западные страны начнут в прямом смысле раскалываться на части по примеру бывшего Советского Союза.

Кроме того, каждый раз, когда национальное государство распадается, это способствует дальнейшей деволюции и поощряет автономию суверенных личностей. Мы ожидаем значительного увеличения числа суверенных образований, поскольку из обломков наций возникнут десятки анклавов и юрисдикций, больше похожих на города-государства. Среди этих новых организаций будет много таких, которые будут предлагать высококонкурентные цены на услуги по защите, устанавливая низкие налоги или вообще упраздняя налоги на доходы и капитал. Новые организации почти наверняка будут устанавливать более привлекательные цены на свои услуги по защите, чем ведущие национальные государства ОЭСР. Если рассматривать рынок просто как вопрос сегментации, то наиболее плохо обслуживаемой областью рынка является высокоэффективная и недорогая ее часть. Любой желающий платить высокие налоги в обмен на сложный набор государственных расходов имеет для этого широкие возможности. Поэтому наиболее выгодная и прибыльная стратегия для нового минисуверенитета почти наверняка будет заключаться в высокоэффективной альтернативе с низкой ценой. Такой минисуверенитет лишь с большим трудом может рассчитывать на предоставление более полного набора услуг, чем те, которые предлагают сохранившиеся национальные государства. Поскольку все национальные государства, конечно же, не рухнут сразу, то, скорее всего, этатистская альтернатива будет хорошо обеспечена, особенно в начале переходного периода.

С другой стороны, режим сносного правопорядка можно обеспечить относительно дешево. Если социальные волнения и преступность распространятся в старых ведущих индустриальных странах в той степени, в которой мы ожидаем, терпимый закон и порядок будут гораздо более привлекательными в юрисдикции, чем национальная космическая программа, спонсируемый государством женский музей или субсидируемые схемы переподготовки для перемещенных руководителей.

РАЗГОСУДАРСТВЛЕНИЕ ЛИЧНОСТИ #

Гражданство будет становиться все менее привлекательным и жизнеспособным по мере того, как будут появляться новые институты, способствующие выбору услуг, которыми сейчас занимаются правительства, начиная с защиты.

Это позволит людям на практике перестать идентифицировать себя в национальных терминах. Тем не менее, демистификация гражданства будет медленным процессом. В повседневной жизни вы постоянно подвергаетесь шквалу банальных сообщений, призванных усилить вашу идентификацию с местным национальным государством. Эти сообщения делают крайне маловероятным, что вы забудете “свою национальность”. Для многих людей национальность является важнейшим знаком идентичности. “Нас” учат видеть мир с точки зрения национальности. Это “наша” страна, “наши” спортсмены участвуют в Олимпийских играх. Когда они побеждают, на церемонии развевается “наш” флаг. “Наш” гимн привлекает внимание судей и других участников на церемонии награждения. “Нас” заставляют поверить, что это “наша” победа, хотя никогда не ясно, как “мы” участвовали, кроме как находясь на той же территории, что и победивший гражданин.

От первого лица множественного числа к единственному #

По мере того, как информационные технологии выходят на первый план, они будут способствовать формированию глобальной перспективы, а также создавать способы, с помощью которых суверенные личности смогут использовать скрытые возможности информационных технологий, чтобы освободиться от националистического бремени налогообложения.

В течение следующих нескольких десятилетий, например, узконаправленное вещание заменит широкое в качестве метода, с помощью которого люди получают новости. Это сопряжено со значительными последствиями. В воображении миллионов людей это равносильно переходу от первого лица множественного числа к единственному.

Когда люди сами начинают выступать в роли редакторов новостей, выбирая темы и сюжеты, представляющие интерес, гораздо меньше вероятность того, что они решат внушить себе необходимость жертвовать собой ради национального государства. Примерно такой же эффект будет иметь приватизация образования, чему опять же будет способствовать технология. В средневековый период образование находилось под жестким контролем церкви. В современную эпоху образование находится под контролем государства. По словам Эрика Хобсбаума, “государственное образование превращало людей в граждан определенной страны: ‘крестьян во французов’”.

В информационную эпоху образование будет приватизировано и индивидуализировано. Оно больше не будет обременено тяжелым политическим багажом, который был характерен для образования в индустриальный период. Национализм не будет постоянно внедряться во все уголки сознания.

Переход к Интернету и Всемирной паутине также снизит значение местоположения в коммерции. Это позволит создать индивидуальные адреса, не ограниченные территориально. Спутниковые цифровые телефонные услуги выйдут за рамки систем наземной телефонной связи, основанные на местоположении и имеющие общий международный код набора номера. У человека будет свой собственный, уникальный глобальный телефонный адрес, подобный адресу в Интернете, который будет доступен ему, где бы он ни находился. Со временем национальные почтовые монополии рухнут, что позволит приватизировать доставку почты всемирными службами, не имеющими особых связей ни с одним из существующих национальных государств.

Эти и другие, казалось бы, небольшие шаги помогут освободить рядового потребителя, а также когнитивную элиту от заученной идентификации с национальным государством. Демистификация гражданства будет наиболее резко ускорена появлением практических альтернатив действиям на ограниченных территориях, монополизированных государствами. Строительные блоки киберэкономики – киберденьги, кибербанкинг и нерегулируемый глобальный киберрынок ценных бумаг – почти обязательно появятся в больших масштабах.

По мере того, как будут разворачиваться эти события, возможности жадных правительств по конфискации богатств “граждан” будут уменьшаться.

Хотя ведущие государства, несомненно, попытаются создать картель для сохранения высоких налогов и фиатных денег, сотрудничая для ограничения шифрования и предотвращения побега граждан из своих доменов, государства в конечном итоге потерпят неудачу. Самые продуктивные люди на планете найдут свой путь к экономической свободе. Маловероятно, что государство вообще будет эффективно держать людей в заточении, где их можно физически удерживать, требуя выкупа. Неэффективность усилий по запрету нелегальных иммигрантов убедительно показывает, что национальные государства не смогут запечатать свои границы, чтобы предотвратить побег успешных людей. Богатые будут по меньшей мере столь же предприимчивы при выходе, как потенциальные таксисты и официанты при входе.

Впервые после средневекового периода фрагментарного суверенитета границы не будут четко демаркированы. Как мы исследовали ранее, не будет отдельной территории, на которой будут происходить многие будущие финансовые операции. Вместо того, чтобы принимать наследство обязательств на основании случайности рождения, все большее число суверенных лиц будет использовать эту двусмысленность, чтобы дезертировать свои налоговые обязательства, выходя за рамки гражданства и становясь клиентами. Они будут вести переговоры о заключении частных налоговых соглашений в качестве клиентов, по аналогии с тем, как это делается сейчас в Швейцарии, что анализируется в восьмой главе. Типичное соглашение о частном налогообложении, заключенное с франкоязычными кантонами Швейцарии, позволяет частному лицу или семье проживать в стране в обмен на фиксированный ежегодный налоговый платеж в размере 50,000 швейцарских франков (в настоящее время около $45,000). Обратите внимание, что это не налог с фиксированной ставкой, а фиатная сумма налога, установленная без учета дохода. Если ваш годовой доход составляет 50,000 швейцарских франков, вам не следует заключать такое соглашение о частном налогообложении, поскольку ваша налоговая ставка составит 100%. При доходе в 500,000 швейцарских франков ваша ставка составляет 10%. При доходе в 5,000,000 ставка составляет всего 1%. При сумме в 50 миллионов франков ваша налоговая ставка составляет всего 1/10%. Если это кажется невероятно выгодной сделкой по сравнению с предельной ставкой в 58% в Нью-Йорке, то это всего лишь показатель того, насколько хищническим и монопольным стало ценообразование на государственные услуги в целом в индустриальный период.

На самом деле, 50,000 швейцарских франков – это достаточная ежегодная плата за необходимые и полезные услуги правительства. Швейцарцы, несомненно, получают большую прибыль от обслуживания каждого миллионера, который переезжает и платит им 50,000 швейцарских франков в год за эту привилегию.

Во многих случаях предельные затраты государства на то, чтобы в юрисдикции проживал еще один миллионер, приблизительно равны нулю. Таким образом, его годовая прибыль от сделки приблизится к 50,000 швейцарских франков. Любая услуга, которая может быть недооценена и при этом позволить дешевому поставщику получить примерно 100% прибыль, является монополизированной и до крайности завышенной. Примечательно не то, что в данном конкретном случае ставка взимаемого налога в процентах от дохода должна снизиться, а то, что в течение двадцатого века казалось “справедливым”, что разные люди должны платить совершенно разные суммы за услуги правительства. Это особенно странно, поскольку те, кто больше всего пользуется государственными услугами, платят меньше всех, а те, кто пользуется ими меньше всех, платят больше всех. Все они обеспечат любому американцу с высоким уровнем дохода преимущество в качестве домицилия над США, которое будет стоить десятки миллионов в течение всей жизни. Если налоги в США не будут реформированы таким образом, чтобы стать более конкурентоспособными по сравнению с налогами в других юрисдикциях и их взимание не прекратит осуществляться на основе гражданства, думающие люди будут отказываться от гражданства США, несмотря на препятствия, налагаемые налогообложением, принятым президентом Клинтоном, на выезд, чтобы получить паспорта, которые влекут за собой менее обременительные обязательства.

Правительства в индустриальную эпоху устанавливали цены на свои услуги исходя из успеха налогоплательщика, а не в зависимости от затрат или стоимости любых предоставляемых услуг. Переход к коммерческому ценообразованию на государственные услуги приведет к более удовлетворительной защите по гораздо более низкой цене, чем та, которую навязывают обычные национальные государства.

Гражданство идет по пути рыцарства #

Короче говоря, гражданству суждено пройти путь рыцарства. Поскольку основа, на которой предоставляется защита, вновь реорганизуется, рационализации и мотивирующие идеологии, которые дополняют систему, также неизбежно изменятся. Полтысячелетия назад, в конце Средневековья, когда предоставление защиты в обмен на личные услуги в целом перестало быть выгодным предложением, люди отреагировали предсказуемым образом. Они отказались от рыцарства. Клятвы и личная преданность перестали восприниматься так серьезно, как это было на протяжении предыдущих пяти веков. Теперь информационные технологии обещают стать таким же подрывным фактором для гражданства. Национальное государство и претензии национализма будут демистифицированы так же, как пять веков назад были демистифицированы претензии монопольной церкви.

Хотя реакционеры в ответ попытаются очернить новаторов и возродить националистические настроения, мы сомневаемся, что мегаполитически исчезнувшее национальное государство сможет оказать достаточно сильное давление на лояльность, чтобы противостоять конкурентному давлению, развязанному информационными технологиями. Большинство думающих людей в мире обанкротившихся правительств предпочтут, чтобы с ними хорошо обращались как с клиентами служб защиты, а не грабили как граждан национальных государств.

Богатые страны ОЭСР налагают тяжелое налоговое и регуляторное бремя на лиц, ведущих бизнес в пределах своих границ. Эти затраты могли быть приемлемыми, когда национальные государства ОЭСР были единственными юрисдикциями, в которых можно было вести бизнес и проживать с разумным уровнем комфорта. Этот день уже прошел. Премия, выплачиваемая за то, чтобы облагаться налогами и регулироваться как резидент богатейших государств, больше не окупает своих затрат.

Толерантность будет падать по мере усиления конкуренции между юрисдикциями. Обладающие возможностью заработать и капиталом для решения конкурентных задач информационного века, смогут разместиться в любом месте и вести бизнес в где угодно. При наличии выбора места жительства только самые патриотичные или глупые будут продолжать жить в странах с высокими налогами.

По этой причине следует ожидать, что одно или несколько национальных государств предпримут тайные действия, чтобы подорвать привлекательность быстротечности. Путешествия могут быть эффективно пресечены биологической войной, например, вспышкой смертельной эпидемии. Это может не только отбить желание путешествовать, но и дать повод юрисдикциям по всему миру закрыть свои границы и ограничить иммиграцию.

Недостатки налогообложения по национальному признаку #

Если не произойдет удивительных и почти чудесных изменений в политике, успешный инвестор или предприниматель в информационную эпоху будет всю жизнь платить штраф в десятки миллионов, сотни миллионов или даже миллиарды долларов за проживание в странах с фискальной политикой, подобной тем, в которых в течение двадцатого века был самый высокий уровень жизни.

Если не произойдет радикальных изменений, штраф будет самым высоким для американцев. Соединенные Штаты – одна из всего лишь трех юрисдикций на планете, где налоги взимаются на основании гражданства, а не места жительства. Две другие страны – это Филиппины, бывшая колония США, и Эритрея, один из лидеров которой в изгнании попал под чары налоговой службы во время длительного восстания против эфиопского правления. В настоящее время Эритрея вводит налог на гражданство в размере 3%.

Хотя это бледная имитация тарифов США, даже такое бремя делает гражданство Эритреи обузой в информационную эпоху. Действующее законодательство делает гражданство США еще более серьезным обязательством. Налоговая служба стала одним из ведущих экспортных товаров Америки. Больше, чем любая другая страна, Соединенные Штаты добираются до самых уголков земли, чтобы извлечь доход из своих граждан.

Если бы реактивный лайнер с одним инвестором из каждой юрисдикции на Земле приземлился в новой независимой стране, и каждый инвестор рискнул бы $1000 в стартапе в новой экономике, американцы столкнулись бы с гораздо более высоким налогом, чем все остальные, на любую прибыль. Специальное, штрафное налогообложение иностранных инвестиций, примером которого является так называемое налогообложение PFIC, плюс налог на гражданство США могут привести к налоговым обязательствам в размере 200 и более процентов на долгосрочные активы, хранящиеся за пределами США. Успешный американец может уменьшить свое общее пожизненное налоговое бремя, став гражданином любой из более чем 280 других юрисдикций на земном шаре.

Соединенные Штаты имеют самую хищническую в мире налоговую систему, направленную на высасывание денег из богатых.

К американцам, живущим в США или за рубежом, относятся больше как к активам и меньше как к клиентам, чем к гражданам любой другой страны. Поэтому американский налоговый режим является более анахроничным и менее совместимым с успехом в информационную эпоху, чем налоговый режим даже в скандинавских государствах всеобщего благосостояния с высокими налогами. Граждане Дании или Швеции сталкиваются с незначительными юридическими препятствиями в реализации своей растущей технологической автономии как личности.

Если они захотят договориться о собственных налоговых ставках, они могут выбрать уплату налогов в Швейцарии по частному договору или переехать на Бермуды и не платить подоходный налог вообще. Швед или датчанин, который хочет платить высокие налоги, потому что считает, что скандинавское государство всеобщего благосостояния стоит того, чего оно стоит, на самом деле делает выбор. Он может выбрать налогообложение по любой ставке, которая преобладает в любой другой юрисдикции цивилизованного или нецивилизованного мира. Чтобы изменить ставку налога, ему достаточно переехать. Технологии облегчают такой выбор с каждым мгновением. Однако американцы лишены этой возможности.

Наличие американского паспорта станет серьезным препятствием для реализации возможностей индивидуальной автономии, ставших возможными благодаря информационной революции.

Родиться американцем в индустриальный период было счастливой случайностью. Даже на ранних этапах информационной эпохи это становится многомиллионной ответственностью.

Чтобы понять, насколько велика ответственность, рассмотрим следующее сравнение. При разумных предположениях, новозеландец с такими же показателями до уплаты налогов, как и в среднем 1 процент американских налогоплательщиков, будет платить настолько меньше налогов, что одно только суммирование его налоговых сбережений сделает его богаче американца. В конце жизни у новозеландца будет на 73 миллиона долларов больше, чтобы оставить их своим детям или внукам. А Новая Зеландия даже не является признанной налоговой гаванью. В более чем сорока других юрисдикциях налогообложение доходов и капитала ниже, чем в Новой Зеландии. Если наши аргументы верны, то число юрисдикций с низким уровнем налогообложения, скорее всего, будет расти, а не падать. Все они обеспечат преимущество в качестве домициля над Соединенными Штатами, стоящее десятки миллионов, если не сотни миллионов, в течение всей жизни. Если налоги в США не будут реформированы таким образом, чтобы стать более конкурентоспособными по сравнению с налогами в других юрисдикциях и больше не перестанут взиматься на основе гражданства, думающие люди откажутся от гражданства США, несмотря на препятствия, создаваемые налогом на выезд, введенным Клинтоном.

Конкурентные условия информационной эпохи сделают возможным получение высоких доходов практически в любом месте. По сути, монополии на местоположение, которыми пользовались национальные государства для установления чрезвычайно высоких налогов, будут разрушены технологиями. Они уже разрушаются, и по мере их дальнейшего разрушения конкурентное давление почти неизбежно заставит наиболее предприимчивых и способных покинуть страны, где налоги слишком высоки. Как выразился бывший редактор журнала Economist Норман Макрей, такие страны “будут населены, в основном, манекенами”.

“[B] 2012 году прогнозируемые расходы на пособия и проценты по государственному долгу поглотят все налоговые поступления, собранные федеральным правительством. […] Не останется ни цента на образование, детские программы, автомобильные дороги, национальную оборону или любую другую дискреционную программу”.

— ДВУХПАРТИЙНАЯ КОМИССИЯ США ПО РЕФОРМЕ РАСХОДОВ И НАЛОГОВ

Бегство богатых из развитых государств всеобщего благосостояния произойдет в самый неподходящий демографический момент. В начале XXI века стареющее население Европы и Северной Америки столкнется с тем, что его сбережений будет недостаточно для покрытия медицинских расходов и финансирования образа жизни на пенсии. Например, 65% американцев вообще не имеют сбережений для выхода на пенсию. Ни копейки. А те, кто экономит, экономят слишком мало. Среднестатистический американец к шестидесяти пяти годам столкнется с ожидаемыми медицинскими счетами на сумму более $200,000 до смерти и с накопленным капиталом менее $75,000 долларов. Даже меньшинство людей, имеющих частные пенсии, вряд ли будут чувствовать себя комфортно. Средняя пенсия заменит лишь 20% дохода до выхода на пенсию. Большая часть активов типичного пенсионера – это не реальное богатство, а “трансцендентный капитал”, ожидаемая стоимость трансфертных платежей. Большинство людей привыкли полагаться на эти трансфертные платежи, чтобы восполнить недостаток личных ресурсов. Загвоздка в том, что они вряд ли будут получены. Платные системы не будут иметь достаточного денежного потока или ресурсов для их реализации. Исследование, проведенное Нилом Хау, показало, что даже если доходы до уплаты налогов в США будут расти быстрее, чем за последние двадцать лет, средние доходы после уплаты налогов в Америке придется снизить на 59% к 2040 году, чтобы финансировать социальное обеспечение и государственные медицинские программы на нынешнем уровне.

Это не та проблема, которой можно манипулировать. Государству всеобщего благосостояния грозит несостоятельность. В Европе проблема финансирования стоит еще острее, чем в Северной Америке. Италия, пожалуй, является худшим примером, за ней вплотную следуют Швеция и другие скандинавские государства всеобщего благосостояния, которые установили стандарт щедрых условий в программах поддержки доходов. По оценкам Financial Times, если “включить текущую стоимость государственных пенсий Италии, то долг государственного сектора страны вырастет до более чем 200% ВВП”.

Задолженность на таких уровнях является практически математически безнадежной. Всестороннее исследование коммерческой задолженности компаний, зарегистрированных на фондовой бирже Торонто, проведенное несколько лет назад, показало, что лишь немногие из них выдерживают коэффициенты задолженности, на четверть превышающие те, с которыми сегодня сталкиваются ведущие государства благосостояния. Проще говоря, они разорены. По мере столкновения с этой реальностью, нехотя, но неизбежно, будут списаны буквально триллионы необеспеченных обязательств по выплатам.

Такова логика киберэкономики. Одним из возможных препятствий может быть простая инерция, инстинкт гнездования, который заставляет людей неохотно поднимать колья и двигаться. Если есть другие проблемы, то они могут быть заложены в человеческой природе. Экономическая логика развертывания активов в киберпространстве может противоречить биологической, выражающейся в укоренившейся подозрительности к чужакам. Дети в любой культуре проявляют неприязнь к незнакомцам. Противники коммерциализации суверенитета сделают все возможное, чтобы разжечь сомнения по поводу новой глобальной культуры информационной эпохи и гибели национального государства, которую она подразумевает. Другая возможная проблема, возникающая в результате эпигенеза или генетически обусловленных мотивационных факторов, заключается в том, что “проигравшие и оставшиеся  позади” будут реагировать на события, подрывающие национальное государство, с яростью охотников-собирателей, защищающих свои семьи. В условиях, когда дезориентированные и отчужденные индивидуумы будут обладать все большими возможностями для разрушения и уничтожения, обратная реакция против информационной экономики может оказаться жестокой и неприятной.

“Исторически коллективное насилие регулярно вытекало из центральных политических процессов западных стран. Люди, стремящиеся захватить, удержать или перераспределить рычаги власти, постоянно применяют коллективное насилие в рамках своей борьбы. Угнетенные наносили удары во имя справедливости, привилегированные – во имя порядка, те, кто между ними, – во имя страха. Большие сдвиги в механизмах власти обычно порождали (и часто зависели от) исключительные моменты коллективного насилия”.

— ЧАРЛЬЗ ТИЛЛИ

НАСИЛИЕ В ПЕРСПЕКТИВЕ #

Существует по крайней мере две противоречивые теории о том, что провоцирует насилие в условиях перемен. Историк Чарльз Тилли резюмирует одну из теорий: “Стимулом к коллективному насилию в значительной степени является тревога, которую испытывают люди, когда рушатся устоявшиеся институты. Если страдания или опасность усугубляют тревогу, то, согласно теории, реакция становится еще более жестокой”. Однако, по мнению Тилли, насилие – это не столько продукт тревоги, сколько гораздо более рациональная попытка заставить власти выполнить свои обязанности, мотивированная “чувством отказа от справедливости”. Согласно интерпретации Тилли, “крупные структурные изменения”, как правило, стимулируют коллективное насилие “политического” характера. “Более того, вместо того, чтобы представлять собой резкий разрыв с ‘нормальной’ политической жизнью, насильственная борьба обычно сопровождает, дополняет и расширяет организованные, мирные попытки тех же людей достичь своих целей. Они принадлежат к тому же миру, что и ненасильственное противостояние”.

Какая бы теория насилия ни была более верной, перспективы социального мира во время Великой трансформации представляются ограниченными. Распад национального государства, безусловно, считается ярким примером “развала устоявшегося института”. Поэтому тревога, скорее всего, будет в полном расцвете, как и политическое вдохновение для насилия. Это может быть особенно верно в ведущих государствах всеобщего благосостояния, где население привыкло к относительному равенству доходов. Учитывая, что население, находящееся на ранних стадиях информационной экономики, достигло совершеннолетия в индустриальный период, когда политические власти имели возможность ответить на недовольство материальными благами, разумно ожидать, что “оставшиеся позади” будут продолжать требовать материальных благ. Возможно, потребуется медленное, болезненное обучение реалиям киберэкономики, прежде чем население стран ОЭСР отучится от надежд на возможность принудительного перераспределения доходов в больших масштабах. В любом случае, независимо от того, возникает ли насилие из-за “тревоги” или как более расчетливая попытка использовать преимущества систематического принуждения, условия, по-видимому, делают насилие вероятным.

Конституции неудачников #

Крах принудительного перераспределения доходов не может не расстроить тех, кто рассчитывает получить триллионы на трансфертные программы. В основном, это будут “проигравшие или оставшиеся позади”, люди, не имеющие навыков для конкуренции на глобальных рынках. Подобно пенсионерам бывшего Советского Союза, которые составляли ядро коммунистической поддержки Зюганова, разочарованные пенсионеры умирающих государств всеобщего благосостояния сформируют реакционный электорат, стремящийся предотвратить приватизацию суверенитета национальных государств и тем самым лишить государство лицензии на воровство. Когда они осознают, что правительства, которые они ранее контролировали, теряют суверенитет над ресурсами и способность принуждать к масштабным трансфертам доходов, они станут такими же непреклонными в борьбе с арифметикой, как французские государственные служащие.

Возможно, вы помните бурную реакцию, которой были встречены довольно скромные предложения премьер-министра Алена Жюппе о сокращении “демографически неустойчивых” пенсионных выплат государственным служащим и экономии в работе национализированной железнодорожной системы.

Символом абсурдности Etat Providence, как французы называют свою систему социального обеспечения, является правило, позволяющее “инженерам компьютеризированных высокоскоростных поездов TGV уходить на пенсию в пятьдесят лет, как и их предшественникам, работавшим на угольных локомотивах”.

Бурная реакция на сокращение непосильных пособий вполне возможна в любой стране ОЭСР. И даже там, где население реагирует менее злобно, можно ожидать, что вероятные проигравшие сделают все возможное, чтобы предотвратить эрозию государственного принуждения.

Это приведет к неожиданным поворотам. В США, например, нативистские настроения исторически имеют более чем легкий оттенок расизма.

Это традиция, которая началась с “Белых колпаков” и Ку-клукс-клана XIX века. Тем не менее, черные, как группа, являются основными бенефициарами трансфертов доходов, позитивных действий и других плодов политического принуждения. Они также непропорционально широко представлены в вооруженных силах США. Поэтому, скорее всего, они, наряду с белыми “голубыми воротничками”, станут одними из самых ярых приверженцев американского национализма.

Почти в каждой стране на первый план выйдут политики, готовые удовлетворять неуверенность тех, чьи относительные таланты сильно уступают остальным.

От Слободана Милошевича в Сербии до Пэта Бьюкенена в США, Уинстона Питерса в Новой Зеландии и Неджметтина Эрбакана из фундаменталистской Исламской партии благоденствия Турции, демагоги выступают против глобализации рынков, иммиграции и свободы инвестиций.

Особую враждебность к богатым и иммигрантам будут проявлять те, кто считает себя “жертвами глобальной экономики”. По словам Эндрю Хила, они будут “презирать въезд иммигрантов, главным критерием которых является их богатство или его отсутствие, что, по неразумной логике, делает их бременем благосостояния”.

Страх свободы #

Перспектива исчезновения национального государства в начале нового тысячелетия, похоже, приурочена к максимальному нарушению жизни поддающихся внушению людей. Это приведет к повсеместным неприятностям. Более чем несколько наблюдателей распознали модель реакции, характерную для тех, кто чувствует себя обделенным перспективой мира без границ. Когда более крупные, более инклюзивные национальные группы начинают разрушаться, а более мобильная “информационная элита” глобализирует свои дела, “проигравшие и оставшиеся позади” возвращаются к принадлежности к этнической подгруппе, племени, банде, религиозному или языковому меньшинству. Отчасти это практическая и прагматическая реакция на крах услуг, включая правопорядок, ранее предоставляемых государством. Для людей с небольшими рыночными ресурсами часто оказывается трудно приобрести доступ к рыночным альтернативам несостоятельным государственным услугам.

Превращение того, что раньше считалось общественными благами, такими как образование, снабжение чистой водой и охрана порядка в районе, в частные блага, очевидно, легче контролировать тем, у кого достаточно ресурсов для приобретения высококачественных частных альтернатив. Однако для тех, кому нужны деньги, наиболее практичной альтернативой часто является зависимость от родственников или вступление в группу взаимопомощи, организованную по этническому принципу, как, например, старые этнические китайцы “хоккиен” в Юго-Восточной Азии, или через религиозную общину. В тех частях мира, где действуют динамичные, прозелитические религии, популярность их программ отчасти зависит от того, что они имеют тенденцию возвращаться к досовременным механизмам обеспечения социального благосостояния и общественных благ. Например, возглавляемые мусульманами группы дружинников играют ведущую роль в борьбе с агрессивными бандами в Кейптауне, Южная Африка. Но какой бы практичной и прагматичной ни была такая этническая и религиозная организация помощи, в реакционном ответе на увядание государства кроется нечто большее.

Похоже, что в реакции против глобализации есть и сильный психологический компонент.

Этот аргумент не отличается от психологического объяснения привлекательности фашизма, разработанного Эрихом Фроммом в его знаменитой работе “Страх свободы”, впервые опубликованной в 1942 году. По мнению Фромма, социальная мобильность, введенная капитализмом, разрушила фиксированную идентичность традиционной деревенской жизни. Сын фермера больше не знал, что он неизбежно станет фермером, и даже не знал, что ему придется жить, собирая урожай на той же бедной земле, которую обрабатывал его отец. Теперь у него был широкий выбор профессии. Он мог стать школьным учителем, торговцем, солдатом, изучать медицину или отправиться в море. Даже будучи фермером, он мог эмигрировать в США, Канаду или Аргентину и устроить свою жизнь вдали от родины своих предков. Свобода, которую капитализм предоставил людям “для создания собственной идентичности”, оказалась пугающей для тех, кто не был готов творчески использовать ее. Как сказал Биллиг, они жаждали “безопасности твердой идентичности”, и их “тянуло к простоте националистической и фашистской пропаганды”. В равной степени, как пишет Биллиг о сумерках индустриальной эпохи, “имеет место глобальная психология, которая наносит удар по нации сверху, ослабляя лояльность свободной игрой идентичностей. А еще есть горячая психология касты или племени, которая бьет по мягкому подбрюшью государства с мощной нетерпимой приверженностью и эмоциональной свирепостью”.

Эндрю Хил рассматривает то же явление с другой точки зрения. Он видит две большие “глобальные политические и экономические тенденции. Первая тенденция – рост глобальной экономики. Вторая – рост националистических, этнических и регионалистских настроений, будь то маори, шотландцы, валлийцы или антииммигрантские фракции, которые, даже когда их правительства толкают их к новым, безграничным горизонтам, сами упорно тянут в противоположную сторону”.

Как бы вы ни рассматривали их, как основные “тенденции” или “психологические темы”, очевидно, что во всем мире набирают силу реакционные настроения в пользу национализма и против падения границ и углубления рынков.

МУЛЬТИКУЛЬТУРАЛИЗМ И ВИКТИМИЗАЦИЯ #

На закате своего существования, с ослабевающей способностью выкупать обещания получить что-то даром из пустого кармана, государство всеобщего благосостояния сочло целесообразным развить новые мифы о дискриминации. Было выделено множество категорий официально “угнетенных” людей, особенно в Северной Америке. Лицам в группах с обозначенным статусом “жертвы” сообщили, что они не несут ответственности за недостатки в собственной жизни.

Скорее, вина, как утверждалось, лежит на “мертвых белых мужчинах” европейского происхождения, а также на деспотичной структуре власти, якобы подстроенной в ущерб исключенным группам.

Быть черным, женщиной, гомосексуалистом, латиноамериканцем, франкофоном, инвалидом и т.д. означало иметь право на возмещение за прошлые репрессии и дискриминацию.

Если верить аргументам Лаша, цель усиления чувства виктимизации – подорвать нации, облегчив новой, свободной информационной элите уход от обязательств и обязанностей гражданства. Мы не совсем уверены, что новая элита, особенно большинство представителей СМИ, достаточно хитры, чтобы рассуждать таким образом. Чувствовать, что это так, означало бы, что мы лишь тешим себя надеждами. Мы рассматриваем рост виктимизации как попытку купить социальный мир не только путем расширения членства в меритократии, как утверждает Лаш, но и путем воссоздания обоснований для перераспределения доходов. Новый вид спорта – виктимология – возник в наиболее утрированной форме в Северной Америке, поскольку информационные технологии проникли туда более глубоко. Мы подозреваем, однако, что новые мифы о дискриминации будут распространены, в той или иной степени, во всех индустриальных обществах в их старческом состоянии. Многонациональные государства всеобщего благосостояния в Северной Америке были просто более уязвимы перед соблазном переложить расходы по перераспределению доходов на частный сектор. Они смогли сделать это, одновременно разжигая чувство обиды и превосходства, обвиняя структуру общества в целом и белых мужчин в частности в экономических недостатках различных субкультур внутри общества.

Мегаполитика инноваций #

Еще до того, как информационные технологии стали угрожать “созидательному разрушению” индустриальной экономики, они со всей очевидностью опровергли большую часть заветного мифа марксистов и социалистов. В предыдущей главе мы рассмотрели мегаполитику инноваций. Суть, которую мы там подчеркнули, имеет важное значение для оценки социальных последствий информационной революции. Прецедент технологического расширения возможностей трудоустройства в последние столетия кажется надежным правилом экономической жизни, но это не так. Возможна концентрация доходов в руках процветающего меньшинства.

РЕАЛЬНАЯ ЗАРАБОТНАЯ ПЛАТА ПАДАЕТ НА 50 ПРОЦЕНТОВ #

Именно это и происходило в течение первых двух или более веков современного периода. С момента пороховой революции около 1500 года до 1700 года реальные доходы нижних 60-80% населения в большинстве стран Западной Европы упали на 50 и более процентов.

Во многих местах реальный доход продолжал падать до 1750 года и восстановился до уровня 1500 года только в 1850 году.

В отличие от опыта последних 250 лет, рост доходов в первой половине современного периода – времени резкого расширения экономики Западной Европы – был сосредоточен среди небольшого меньшинства. Нынешняя инновация информационных технологий значительно отличается от инновации промышленных технологий, которую мир пережил в последние столетия. Разница заключается в том, что большинство современных технологических инноваций с трудосберегающими характеристиками имеют тенденцию создавать квалифицированные задачи и снижать экономию на масштабе. Это противоположно опыту примерно с 1750 года.

Промышленные инновации, как правило, открывали возможности трудоустройства для неквалифицированных работников и увеличивали экономию от масштаба предприятия. Это не только повышало доходы бедных слоев населения без каких-либо усилий с их стороны, но и усиливало власть политических систем, делая их более способными противостоять беспорядкам. Те, кто был вытеснен механизацией и автоматизацией на ранних этапах промышленной революции, как правило, были квалифицированными ремесленниками, мастерами и подмастерьями, а не неквалифицированным трудом. Это, безусловно, относится к текстильной промышленности, которая первой применила механизацию и силовое оборудование в больших масштабах, что привело к жестокой реакции луддитов, которые разрушали текстильное оборудование и убивали владельцев фабрик во время буйства в начале девятнадцатого века. С другой стороны, последователи капитана Свинга, мифического лидера восстания 1830 года в юго-восточной Англии, были поденщиками. Их требования включали в себя взимание налога с местных богачей, чтобы обеспечить их деньгами или пивом, повышение заработной платы местным работодателям поденного труда, а также “уничтожение или требование уничтожения новых сельскохозяйственных машин, особенно молотилок”, которые уменьшали потребность фермеров в сельском поденном труде.

Вопреки романтической болтовне марксистов и других, которые превращают яростных противников трудосберегающих технологий в героев, они были неприятной и жестокой партией, выступавшей против внедрения технологий, повышающих уровень жизни во всем мире, по чисто эгоистическим причинам.

Хотя буйные последователи Неда Лудда и капитана Свинга в течение многих месяцев ставили под угрозу общественный порядок в Англии, после подавления центральной властью их движения неизбежно должны были потерпеть неудачу. Бедное, неквалифицированное большинство вряд ли надолго увлеклось бы делом, которое обещало уничтожить машины, предоставлявшие им работу, а также повысить их уровень жизни за счет снижения стоимости необходимых им товаров, таких как теплая одежда и хлеб.

Более высокие доходы для неквалифицированных работников #

Со временем автоматизация промышленности и сельского хозяйства стала привлекательной для неимущих, поскольку создавала для них возможности заработка и снижала стоимость жизни. Новые инструменты позволили тем, кто не имеет навыков, производить товары, качество которых не уступало тем, которые производили люди с высокой квалификацией. Гений и идиот на конвейере будут производить один и тот же продукт и получать одинаковую зарплату.

За последние два столетия автоматизация промышленности резко повысила заработную плату за неквалифицированный труд, особенно в той небольшой части мира, где условия впервые позволили процветать капитализму. Масштабы передовых промышленных предприятий не только вознаграждали неквалифицированный труд беспрецедентными зарплатами, но и способствовали перераспределению доходов.

Государство всеобщего благосостояния возникло как логическое следствие технологии индустриализма. В силу своих крупных масштабов и высоких капитальных затрат ведущие промышленные работодатели были самыми легкими объектами для налогообложения. На них можно было положиться в ведении учета и принудительном взыскании заработной платы, что сделало подоходный налог технологически осуществимым, чего не было в предыдущие века, когда экономика была более децентрализованной. Чистый эффект заключался в том, что рост экономики масштаба, стимулируемый промышленными инновациями, сделал правительства богаче и, предположительно, лучше способными поддерживать порядок.

Обратный процесс #

По нашему мнению, сегодня происходит обратное. Информационные технологии расширяют возможности заработка для квалифицированных специалистов и подрывают институты, действующие в больших масштабах, включая национальное государство.

Это указывает на другую иронию информационной эпохи – а именно, на шизоидное и принципиально обструкционистское отношение критиков свободного рынка к подъему и упадку промышленных рабочих мест. На ранних стадиях индустриализма они захлебывались от предполагаемого зла промышленных рабочих мест, которые заманивали безземельных крестьян из “мира, который мы потеряли”. По мнению критиков, появление фабричных рабочих мест было беспрецедентным злом и “эксплуатацией” рабочего класса. Но теперь кажется, что хуже появления фабричных рабочих мест может быть только их исчезновение. Правнуки тех, кто причитал о введении фабричных рабочих мест, теперь причитают о нехватке фабричных рабочих мест, предлагающих высокую оплату за низкоквалифицированный труд.

Единственная связующая нить, которая проходит через все эти жалобы, – это упорное сопротивление технологическим инновациям и рыночным изменениям. На ранних стадиях фабричной системы это сопротивление приводило к насилию. Это может повториться.

И не потому, что капиталисты “эксплуатируют рабочих”. Появление компьютера как парадигмальной технологии показало абсурдность этого утверждения. Для невнимательных людей было бы полуправдой предположить, что едва грамотный рабочий-автомобилист каким-то образом “эксплуатировался” при производстве автомобиля владельцами, которые задумывали и финансировали предприятия, на которых работали рабочие. Решающая роль концептуального капитала в производстве и маркетинге материальных продуктов была менее очевидна, чем в производстве продукции информационной эпохи, которое явно предполагает умственный труд. Поэтому правдоподобность предположения о том, что предприниматели каким-то образом завладели ценностью информационных продуктов, фактически созданных работниками, значительно уменьшилась. Там, где стоимость явно создавалась в результате умственного труда, как, например, при производстве потребительского программного обеспечения, предположение о том, что она на самом деле является продуктом кого-то другого, кроме квалифицированных специалистов, которые ее придумали, было нелепым. На самом деле, вовсе не предполагая, что рабочие создают всю ценность, как это делали марксисты и социалисты на протяжении большей части девятнадцатого и двадцатого веков, очевидная и растущая тенденция к отказу от неквалифицированного труда привела к распространению беспокойства по поводу совершенно противоположной проблемы – могут ли неквалифицированные рабочие еще внести какой-либо экономический вклад. Отсюда миграция обоснования перераспределения доходов от “эксплуатации”, которая предполагала наличие производственной компетенции у людей с низкими доходами, к “дискриминации”, которая этого не предполагала. “Дискриминация”, однако, якобы объясняет неспособность людей с низкими навыками развить более ценные.

Считалось, что эта дискриминация также оправдывает введение неоптимальных критериев найма и других стандартов для открытия “возможностей”, или, точнее, перераспределения доходов в пользу отстающих групп. В Соединенных Штатах, например, нормирование тестов успеваемости и способностей по расовому признаку позволило чернокожим опередить белых и азиатских абитуриентов при более низких объективных оценках. С помощью этого и других методов правительства обязывали работодателей нанимать больше чернокожих и других официально “виктимизированных” групп на более высокие зарплаты, чем могло бы быть в противном случае. Всем, кто не выполнил требования, грозили дорогостоящие судебные разбирательства, включая иски с крупными штрафными санкциями.

Смысл определения жертв не в том, чтобы разжигать параноидальный бред преследования среди важных подгрупп индустриального общества или субсидировать распространение контрпродуктивных ценностей. Это было сделано для того, чтобы избавить обанкротившееся государство от фискального давления, связанного с перераспределением доходов. Привитие иллюзий преследования было лишь досадным побочным эффектом. По иронии судьбы, всплеск беспокойства по поводу “дискриминации” совпал с ранними этапами технологической революции, которая сделает фактическую произвольную дискриминацию гораздо меньшей проблемой, чем когда-либо прежде. Никто в Интернете не знает и не интересуется, является ли автор новой программы черным, белым, мужчиной, женщиной, гомосексуалистом или карликом-вегетарианцем.

Хотя в будущем реальность дискриминации будет менее жестокой, это не обязательно ослабит давление, требующее “репараций” для компенсации различных реальных или воображаемых обид. Каждое общество, независимо от его объективных обстоятельств, порождает одно или несколько обоснований для перераспределения доходов. Они варьируются от тонких до абсурдных, от библейского предписания любить ближнего, как самого себя, до обращений к черной магии. Колдовство, ведьмовство и сглаз – это оборотная сторона религиозного чувства, духовный эквивалент Внутренних доходов или Налогового управления. Когда людьми не движет любовь, чтобы субсидировать бедных, сами бедные будут пытаться увидеть, что ими движет страх. Иногда это принимает форму откровенной тряски, ножа к горлу, пистолета к виску. В других случаях угроза замаскирована или причудлива. Не случайно большинство “ведьм” раннего нового времени были вдовами или незамужними женщинами с небольшими средствами. Они терроризировали своих соседей проклятиями, которые нередко заставляли тех платить. Отнюдь не очевидно, что платили только суеверные. Злой умысел сглаза был не суеверием, а фактом.

Даже бедная женщина могла потерять скот или поджечь чей-то дом. В этом смысле судебные процессы над ведьмами в начале нового времени были не такими уж абсурдными, как кажется. Хотя наказания были жестокими и, несомненно, многие невинные страдали от галлюцинаций соседей под воздействием отравления спорыньей, преследование ведьм можно понимать как косвенный способ преследования вымогательства.

Мы ожидаем возвращения вымогательства, мотивированного желанием получить долю в вознаграждении за достижения по мере развития информационной эпохи. Группы, испытывающие обиду за дискриминацию в прошлом, вряд ли быстро откажутся от своего очевидно ценного статуса жертвы только потому, что их требования к обществу становятся менее обоснованными или более трудновыполнимыми.

Они будут продолжать настаивать на своих требованиях до тех пор, пока доказательства в местных условиях не оставят сомнений в том, что они больше не будут вознаграждены.

Рост социопатического поведения среди афроамериканцев и афроканадцев говорит на это указывает. Это говорит о том, что не хватает баланса между гневом черных и реалистичной оценкой того, в какой степени проблемы черных являются самоповрежденными последствиями антисоциального поведения. Гнев чернокожих растет, несмотря на то, что образ жизни чернокожих становится все более неблагополучным. Резко возросло число внебрачных рождений. Уровень образования снизился. Все больший процент молодых чернокожих вовлекается в преступную деятельность, до такой степени, что в настоящее время в пенитенциарных учреждениях больше чернокожих мужчин, чем в колледжах.

Эти порочные результаты могли иметь временный эффект увеличения притока ресурсов в сообщества низшего класса в период заката индустриализма за счет повышения угрозы встряски для общества в целом. Но эффект может быть лишь временным. Устранив благотворное влияние конкуренции, заставляющей отстающих соответствовать производственным нормам, государство всеобщего благосостояния помогло создать легионы дисфункциональных, параноидальных и плохо аккультурированных людей – социальный эквивалент пороховой бочки. Смерть национального государства и исчезновение перераспределения доходов в широких масштабах, несомненно, заставит некоторых из этих несчастных душ, страдающих психопатией, выступить против любого, кто кажется более благополучным, чем они. Поэтому разумно предположить, что социальный мир окажется под угрозой с наступлением информационного века, особенно в Северной Америке и в многонациональных анклавах Западной Европы.

“Мы никогда не сложим оружие [пока] Палата общин не примет закон о ликвидации всех машин, наносящих ущерб общности, и отменит закон о повешении нарушителей рамок. Но мы. Мы больше не будем подавать прошения – это не поможет – нужно бороться”.

Подписано генералом армии регрессоров Недом Луддом Клерком “Redresser-forever Amen”.

Неолуддиты #

С учетом прошлого опыта антитехнологического бунта в начале XIX века и давней традиции коллективного насилия как в Европе, так и в Северной Америке, никто не должен удивляться неолуддитской атаке на информационные технологии и тех, кто их использует. Луддиты, упомянутые ранее, были рабочими-суконщиками, сосредоточенными в Западном Йоркшире, Англия, которые в 1811-1812 годах начали террористическую кампанию против автоматизированных земледельческих машин и внедривших их владельцев фабрик.

С почерневшими лицами луддиты бушевали в Западном Йоркшире, сжигая заводы и убивая владельцев фабрик, которые осмеливались внедрять новые технологии. Большая часть насилия была делом рук “кропперов”, высококвалифицированных ремесленников, чей труд по работе с гигантскими ножницами весом до пятидесяти фунтов ранее был важнейшей частью производства шерстяной ткани. Но отделочная работа, которую выполняли кропперы, “поднимая ворс тизелями и обрезая ткань ножницами”, была, как заметил Роберт Рид, автор лучшего и наиболее полного обсуждения восстания луддитов, “Земля потерянного содержания: восстание луддитов 1812”: “Слишком проста, чтобы не быть механизированной”.

Проект одной из механизированных земледельческих машин был набросан Леонардо да Винчи. Однако проект Леонардо по автоматической обрезке не нашел применения в течение нескольких веков. Наконец, к 1787 году устройство, подобное устройству Леонардо, было заново изобретено и запущено в производство в Англии. Как отмечает Рид, “все составные части технологии были известны так давно, что удивительно, что она не была представлена раньше […] Новое оборудование промышленной революции требовало так мало сил и умений для использования, что многие вакансии были заняты женщинами и маленькими детьми, первоначально за низкую зарплату. Одна из этих новых машин, даже управляемая относительно неквалифицированным специалистом, теперь могла за восемнадцать часов собрать урожай, на который у опытного земледельца с ручными ножницами уходило восемьдесят восемь часов”.

Обратите внимание, что рабочие, которые выступали против механизации, были весьма дискриминированы в своей оппозиции к новым технологиям. Они нападали и боролись только с теми технологиями, которые вытесняли их собственные рабочие места или снижали спрос на квалифицированную рабочую силу. Когда предприниматель по имени Уильям Кук ввел в округе Западный Йоркшир ковроткацкое оборудование, это не вызвало никакого насилия. Не было предпринято никаких попыток сжечь мельницу Кука или уничтожить его оборудование, а тем более убить его. Как объясняет Роберт Рид в своей истории восстаний луддитов, новая технология Кука не вызвала сопротивления, потому что ковры были продуктом, “на котором до тех пор никто в долине не специализировался”. Рид продолжает: “Поскольку Кук представил новый продукт и создал рабочие места, не основанные ни на каких традиционных методах, его фабрика процветала”. Это пример, имеющий важное прикладное значение для будущего. Он предполагает, что думающие предприниматели в следующем тысячелетии сначала внедрят радикальную автоматизацию, позволяющую экономить труд, в регионах, где нет традиции производства какого-либо продукта или услуги, о которой идет речь.

Если верить прошлому, то самыми жестокими террористами в первые десятилетия нового тысячелетия будут не бездомные нищие, а перемещенные рабочие, которые раньше имели доходы и статус среднего класса. Это, безусловно, относится к восстанию луддитов 1812 года, в котором основную массу луддитов составлял не обедневший пролетариат, а квалифицированные ремесленники, привыкшие получать доходы, в пять и более раз превышающие доходы среднего рабочего. Эквивалентной группой сегодня, вероятно, были бы перемещенные рабочие заводов. К сожалению, если проанализировать демографическую ситуацию в большинстве стран ОЭСР, то можно найти больше областей, которые можно было бы выделить как потенциальные места проявления насильственной реакции.

Мировые национальные государства будут стремиться противодействовать киберэкономике и Суверенным Личностям, которые смогут воспользоваться ее преимуществами для накопления богатства. Яростная националистическая реакция охватит весь мир. Неотъемлемой частью этого будет антитехногенная реакция, эквивалентная восстаниям луддитов и других антитехнологов в Великобритании во время промышленной революции. На это следует обратить пристальное внимание, поскольку это может стать ключом к эволюции управления в новом тысячелетии. Одной из важнейших задач предстоящих великих преобразований будет поддержание порядка перед лицом эскалации насилия или, наоборот, уход от его последствий. Лица и фирмы, которые особенно ассоциируются с наступлением информационного века, включая тех, кто работает в Силиконовой долине, и даже поставщики электроэнергии, необходимой для питания новых технологий, должны будут проявлять особую бдительность в отношении вольнонаемного неолуддитского терроризма.

Такой безумец, как Унабомбер, к сожалению, может стимулировать появление бригад подражателей по мере роста разочарования от падения доходов и недовольства достижениями.

Мы подозреваем, что большая часть грядущего насилия будет связана со взрывами. Как сообщалось в газете “Нью-Йорк Таймс”, в 1990-е годы в Соединенных Штатах резко возросло число случаев внутреннего терроризма.

“За последние пять лет они увеличились более чем на 50%, а за последнее десятилетие – почти в три раза. Число криминальных взрывов и попыток их совершения увеличилось с 1,103 в 1985 году до 3,163 в 1994. […] В маленьких городах и пригородных кварталах, а также среди уличных банд внутри города, распространились своего рода садовые террористы”.

Оборона становится частным благом #

Несмотря на штрафные налоги, взимаемые национальными государствами в качестве цены за защиту, они вряд ли смогут эффективно обеспечить ее в ближайшие годы. Падение масштабов насилия, подразумеваемое новыми информационными технологиями, делает обеспечение массивного военного учреждения гораздо менее полезным. Это подразумевает не только снижение решительности в войне, что означает, что государства будут менее способны реально защищать граждан, но также подразумевает, что очевидная экстерриториальная гегемония США как мировой сверхдержавы будет менее эффективной в следующем веке, чем гегемония Великобритании в девятнадцатом. До начала Первой мировой войны власть можно было эффективно и решительно проецировать из ядра на периферию при относительно небольших затратах. В XXI веке угрозы, которые представляют крупные державы для безопасности жизни и имущества, неизбежно будут уменьшаться по мере возвращения к насилию. Падение отдачи от насилия говорит о том, что национальные государства или империи, способные осуществлять военную мощь в больших масштабах, вряд ли выживут или появятся в информационную эпоху.

По мере того, как фискальные требования для обеспечения адекватной обороны снижаются, рассмотрение услуги по защите в качестве частного товара становится все более оправданным.

В конце концов, угрозы безопасности в уменьшенном масштабе будут все чаще устраняться силами безопасности, которые могут быть задействованы на коммерческой основе, например, с помощью стен, заборов и периметров безопасности для отсеивания нарушителей порядка. Кроме того, состоятельный человек или фирма могут позволить себе нанять защиту от большинства угроз, которые могут возникнуть в информационную эпоху. В крайнем случае, уменьшение масштабов военных угроз увеличит опасность анархии или конкурентного насилия в пределах одной территории. Но это также усилит конкуренцию между юрисдикциями в предоставлении защиты на конкурентных условиях. Это будет означать активизацию покупок между юрисдикциями для предоставления услуг по защите, паспортных и консульских услуг, а также отправления правосудия.

В конечном итоге, конечно, суверенные личности, вероятно, смогут путешествовать по неправительственным документам, выдаваемым, подобно аккредитивам, частными агентствами и родственными группами. Не лишним будет предположить, что возникнет группа как своего рода торговая республика киберпространства, организованная по типу средневекового Ганзейского союза, для облегчения переговоров по частным договорам и контрактам между юрисдикциями, а также для обеспечения защиты своих членов. Представьте себе специальный паспорт, выданный Лигой суверенных личностей, идентифицирующий владельца как человека, находящегося под защитой Лиги.

Такой документ, если он появится, будет лишь временным артефактом перехода от национального государства и эпохи бюрократии, которую оно породило. До современного периода паспорта, как правило, не требовались для пересечения границ, которые в большинстве случаев были определены нечетко. Хотя в средневековых пограничных обществах иногда использовались письма о безопасном поведении, они обычно выдавались властями той страны, которую предстояло посетить, а не юрисдикции, из которой прибыл путешественник. Более важными, чем паспорт, были рекомендательные и кредитные письма, которые позволяли путешественнику найти ночлег и вести деловые переговоры. Этот день еще придет. В конечном счете, лица, находящиеся в состоянии алкогольного опьянения, смогут путешествовать вообще без документов. Они смогут идентифицировать себя на надежной биометрической основе с помощью систем распознавания голоса или сканирования сетчатки глаза, которые распознают их уникальным образом.

Короче говоря, мы ожидаем, что где-то в первой половине следующего века мир переживет настоящую приватизацию суверенитета. Это будет сопровождаться условиями, которые, как можно ожидать, сократят сферу принуждения до ее логического минимума. Однако для светских инквизиторов и реакционеров следующего тысячелетия перевод некогда “священных” атрибутов национальности на рыночные рельсы, которые будут покупаться и продаваться по принципу расчета затрат и выгод, будет вызывать ярость и угрозу.

В этой книге мы утверждаем, что для ведения информационной войны больше не нужно национальное государство. Такие войны могут быть предприняты компьютерными программистами, развертывающими большое количество “ботов” или цифровых слуг. Билл Гейтс уже обладает большими возможностями по взрыву логических бомб в уязвимых системах по всему миру, чем большинство национальных государств мира. В эпоху информационной войны любая компания по производству программного обеспечения или даже церковь сайентологии были бы более грозным антагонистом, чем накопленная угроза, исходящая от большинства государств, имеющих места в Организации Объединенных Наций.

Эта потеря власти национальными государствами является логическим следствием появления недорогих, передовых вычислительных мощностей. Микропроцессорная обработка одновременно снижает отдачу от насилия и впервые создает конкурентный рынок для услуг по защите, на которые в индустриальный период правительства устанавливали монопольные цены.

В новом мире коммерциализированного суверенитета люди будут выбирать свои юрисдикции так же, как сейчас многие выбирают своих страховых операторов или свои религии ³. Юрисдикции, не способные предоставить подходящий набор услуг, какими бы они ни были, столкнутся с банкротством и ликвидацией, так же как это делают некомпетентные коммерческие предприятия или неудачные религиозные конгрегации. Таким образом, конкуренция позволит мобилизовать усилия местных органов власти для улучшения их возможностей по экономичному и эффективному предоставлению услуг.

В этом отношении конкуренция между юрисдикциями в предоставлении общественных благ будет иметь влияние, аналогичное тому, которое наблюдается в других сферах жизни. Конкуренция обычно повышает удовлетворенность клиентов.

КОНКУРЕНЦИЯ И АНАРХИЯ #

Важно иметь в виду, что конкуренция между юрисдикциями, которую мы ожидаем, не является в основном конкуренцией между организациями, применяющими насилие на одной и той же территории. Как указывалось ранее, конкурентные организации, использующие насилие, имеют тенденцию увеличивать проникновение насилия в жизнь, снижая экономические возможности. По словам Лейна, в применении насилия, очевидно, были большие преимущества масштаба при конкуренции между предприятиями, применяющими насилие, или при установлении территориальной монополии. Этот факт является основным для экономического анализа одного из аспектов государственного управления: промышленность, использующая насилие и контролирующая его, была естественной монополией, по крайней мере, на землю. В территориальных пределах оказываемая им услуга может быть произведена монополистом гораздо дешевле. Конечно, бывали случаи, когда предприятия, применяющие насилие, соревновались в требовании платы за защиту почти на одной и той же территории, например, во время Тридцатилетней войны в Германии. Но такая ситуация была еще более неэкономичной, чем конкуренция на одной и той же территории между соперничающими телефонными системами.

Комментарий Лейна информативен в двух отношениях. Во-первых, мы согласны с его общим выводом о том, что суверенные государства будут стремиться к территориальной монополии, поскольку это позволит им предлагать более дешевые и эффективные услуги по защите. Вторым интересным аспектом комментария Лейна является его датированное сравнение с монопольной телефонной связью. Очевидно, что теперь мы знаем, что телефонные системы не обязательно должны быть монополиями. Это вносит осторожность в анализ. Изменения в технологических условиях могут в некоторой степени отменить общий вывод о нежизнеспособности анархии в территориальных пределах.

Например, если киберактивы вырастут до больших масштабов в сфере, которая выведет их за пределы досягаемости принуждения, ценообразование услуг по защите может стать не столько вопросом “спроса”, сколько вопросом рыночных переговоров.

Тем не менее, то, о чем мы здесь говорим, отличается от всеобщей анархии – а именно, конкуренции между юрисдикциями, каждая из которых пользуется монополией на насилие на своей территории. Мы видим, что такие юрисдикции конкурируют между собой, пытаясь предложить как можно более выгодные услуги по защите, привлекательные для их “клиентов”. Следует признать, что в информационную эпоху, несомненно, будет больше двусмысленностей в предоставлении услуг по защите, при более полном частном предоставлении полицейских и оборонных услуг, чем мы привыкли видеть раньше. Тем не менее, конкуренция, которую мы представляем себе, отличается от столкновения множества охранных агентств, борющихся в больших масштабах за предоставление услуг различным клиентам на одной и той же территории, что является анархией. Тем не менее, по строгой логике, умножение суверенитетов, когда индивиды берут на себя все большую роль суверенов в случаях, когда они накапливают достаточные ресурсы, неизбежно подразумевает увеличение масштабов анархии в мире. Отношения между суверенитетами всегда анархичны. Нет и никогда не было мирового правительства, регулирующего поведение отдельных суверенных государств, будь то мини-государства, национальные государства или империи. Как пишет Джек Хиршлейфер, "[В]то время как объединения, начиная от первобытных племен и заканчивая современными национальными государствами, внутри управляются той или иной формой закона, их внешние отношения друг с другом остаются в основном анархическими”. Когда в мире больше суверенных образований, неизбежно больше отношений происходит более чем в одной юрисдикции и, следовательно, являются анархическими.

Важно отметить, что анархия, или отсутствие подавляющей власти для разрешения споров, не является синонимом полного хаоса или отсутствия формы или организации. Хиршлейфер отмечает, что анархию можно анализировать: “межплеменные или международные системы также имеют свои закономерности и систематические анализируемые паттерны”. Другими словами, как “хаос” в математике может подразумевать сложную и высокоупорядоченную форму организации, так и “анархия” не является полностью бесформенной или неупорядоченной.

Хиршлейфер анализирует ряд анархических ситуаций. К ним относятся, помимо отношений между суверенными государствами, война банд в Чикаго времен сухого закона и “золотодобытчики против претендующих на прииски (claim-jumpers) во время калифорнийской золотой лихорадки”. Обратите внимание, что, несмотря на то, что к началу золотой лихорадки в 1849 году Калифорния была частью Соединенных Штатов, условия на золотых приисках правильно называть анархией. Как отмечает Хиршлейфер, “официальные органы закона были бессильны”. Он утверждает, что топографические условия в горных поселках, а также эффективная организация самосуда старателями для борьбы с бандитами, затрудняли бандам чужаков захват золотых приисков, несмотря на отсутствие эффективных правоохранительных органов. Другими словами, при определенных условиях ценная собственность может быть эффективно защищена даже в условиях анархии.

Вопрос в том, имеет ли теоретический Хиршлейферский анализ динамики спонтанного порядка дарвиновской “естественной экономики” какое-либо отношение к экономике информационной эпохи. Мы подозреваем, что это так. Хотя мы не ожидаем повсеместного распространения анархии или условий, присутствующих на приисках, мы ожидаем увеличения числа анархических отношений в мировой системе. В свете этих ожиданий, аргумент Хиршлейфера об условиях, при которых “два или более анархических соперника” могут “сохранить жизнеспособные доли социально доступных ресурсов в равновесии”, наводит на размышления!

В частности, он исследует, когда анархия склонна “распадаться” на тиранию или иерархию доминирования, что происходит, когда анархические стороны могут быть покорены подавляющим авторитетом.

Эти вопросы могут быть более важными для понимания в информационную эпоху, чем в индустриальную. Отчасти причина того, что более тонкие различия в динамике анархии были менее важны в последние века, чем они могут быть в новом тысячелетии, заключается именно в том, что отдача от насилия росла на протяжении всего современного периода. Это означало, что накопление все больших и больших военных сил, как это делали национальные государства в последние столетия, как правило, приводило к решающим военным действиям. Решающая война, почти по определению, подчиняет себе анархию, ставя соперников за контроль над ресурсами под господство более могущественной власти. С другой стороны, снижение решительности в бою, соответствующее превосходству обороны в военных технологиях, способствует динамической стабильности анархии. Поэтому очевидное влияние информационных технологий на снижение решительности военных действий должно сделать анархию между минисуверенитетами более стабильной и менее склонной к замене через завоевание большим правительством. Меньшая решительность в бою также подразумевает меньшее количество сражений, что является обнадеживающим выводом в информационную эпоху.

Жизнеспособность #

Еще одним важным условием сохранения анархии является жизнеспособность или достаточность дохода. Люди, не имеющие достаточного дохода для поддержания жизни, скорее всего, либо (1) потратят много сил на борьбу, чтобы захватить достаточно ресурсов для выживания, либо (2) капитулируют перед другим соперником в обмен на еду и пропитание. Нечто подобное произошло с подъемом феодализма во время преобразований 1000 года. Мы ожидаем, что все большее число людей с низким уровнем дохода в западных странах, которые раньше зависели от трансфертных платежей от государства, будут работать с богатыми домохозяйствами в качестве слуг. Тем не менее, сам факт неуязвимости некоторых соперников в гоббсовской схватке (или войне всех против всех) неубедителен. Как говорит Хиршлейфер, “сам факт низкого дохода в условиях анархии […] сам по себе не дает четкого указания на то, что может произойти дальше”.

Характер активов #

Еще одним интересным условием устойчивости анархии является то, что ресурсы должны быть “предсказуемыми и защищаемыми”. Согласно анализу Хиршлейфера, “анархия – это социальное устройство, в котором соперники борются за завоевание и защиту долговечных ресурсов”. Он определяет “долговечные ресурсы” как “земельные территории или мобильные капитальные товары”. В информационную эпоху цифровые ресурсы могут оказаться предсказуемыми, но они не будут “долговечными ресурсами” того типа, который Хиршлейфер отождествляет с территориальностью и анархией. Действительно, если цифровые деньги можно переводить в любую точку планеты со скоростью света, завоевание территории, на которой зарегистрирован кибербанк, может оказаться пустой тратой времени. Государства, желающие подавить суверенные личности, должны будут одновременно захватить как банковские гавани мира, так и гавани данных. Даже в этом случае, если шифрованные системы разработаны правильно, национальные государства смогут лишь саботировать или уничтожать определенные суммы цифровых денег, но не изымать их.

Вывод заключается в том, что наиболее предсказуемыми и уязвимыми активами богатых людей в наступающей информационной эпохе могут стать их физические лица – другими словами, их жизни.

Именно поэтому мы опасаемся терроризма в стиле луддитов в ближайшие десятилетия, некоторые из которых, возможно, тайно поощряются агентами-провокаторами, работающими на национальные государства.

Однако в долгосрочной перспективе мы сомневаемся, что ведущим национальным государствам удастся подавить суверенных индивидуумов. С одной стороны, существующие государства, особенно в бедных регионах, поймут, что им выгоднее укрывать суверенные личности, чем поддерживать солидарность с североатлантическими национальными государствами и отстаивать святость “международной” системы. Тот факт, что обанкротившиеся государства благосостояния с высокими налогами хотят сохранить “своих граждан” и “свои капиталы” в “своей стране”, не станет убедительным мотивом для сотен раздробленных суверенитетов в других странах.

Мы говорим это, несмотря на то, что существуют тысячи многонациональных организаций, призванных определять поведение различных мировых суверенитетов.

Можно не сомневаться, что некоторые из этих организаций, такие как Европейский союз и Всемирный банк, являются влиятельными. Но помните, что юрисдикции, которые приветствуют суверенных лиц, получают значительную выгоду от их присутствия. Даже такая свиноголовая держава, как Соединенные Штаты, которая в соответствии с текущими тенденциями должна активно работать, чтобы предотвратить появление киберэкономики вне контроля правительства США, в конечном итоге не захочет исключать тех жителей земного шара с положительными банковскими балансами, которые не хотят быть американцами. Это особенно вероятно в связи с тем, что шопинг сегодня является одним из основных увлечений путешественников. В конечном итоге, хотя и намного позже других, Соединенные Штаты или их фрагменты присоединятся к коммерциализации суверенитета из-за конкурентного давления.

Спрос создает предложение #

На начальном этапе это давление будет сильнее ощущаться в национальных государствах с наиболее слабыми балансами. Среди новых “оффшорных” центров будут фрагменты и анклавы нынешних национальных государств, таких как Канада и Италия, которые почти наверняка распадутся задолго до конца первой четверти XXI века. Зарождение глобального рынка высококачественных, экономически эффективных юрисдикций будет способствовать их появлению. Как и в обычной торговле, мелкие конкуренты будут более проворными и смогут соперничать более эффективно. Малонаселенная юрисдикция может легче структурировать себя для эффективной работы.

Информационная элита обратится за качественной защитой по договору за разумную плату. Хотя эта плата будет намного меньше той, которая потребуется для перераспределения заметной выгоды среди всего населения национальных государств, как они сейчас устроены, с десятками миллионов и сотнями миллионов граждан, она не будет тривиальной в юрисдикции с населением в десятки тысяч или сотни тысяч человек. Налоговые платежи и другие экономические преимущества, связанные с присутствием небольшого числа чрезвычайно богатых людей, означают гораздо большую выгоду на душу населения для юрисдикции с небольшим, а не огромным населением.

Поскольку местонахождение предприятий будет практически несущественным, за исключением чисто негативного аспекта, что некоторые адреса будут подразумевать более высокие обязательства, чем другие, небольшим юрисдикциям будет легче установить коммерчески успешные условия защиты.

Поэтому юрисдикции с небольшим населением будут иметь решающее преимущество в формулировании фискальной политики, привлекательной для суверенных лиц.

Мы считаем, что эпоха национального государства закончилась, но это не значит, что притягательность национализма как средства воздействия на человеческие эмоции сразу же утихнет. Как идеология, национализм имеет все возможности для того, чтобы использовать универсальные эмоциональные потребности. Все мы испытывали чувство благоговения, такое, какое можно испытать, впервые увидев гигантский водопад или впервые оказавшись у входа в великий собор. Все мы испытывали чувство принадлежности, например, на семейном рождественском празднике или в составе успешной команды в каком-либо виде спорта. Человеческая культура требует ответа на обе эти сильные эмоции. Нас освещает историческая культура нашей собственной страны, которая сама является частью более широкой культуры человечества. Нас успокаивает осознание того, что мы принадлежим к культурной группе, что дает нам чувство причастности и идентичности.

Влияние этих культурных символов может оказывать сильнейшее эмоциональное воздействие. Американские ассоциации флага, национального гимна или семейного застолья в День благодарения, английские ассоциации монархии или крикета – все это прочно закрепилось в воображении американцев и англичан соответственно, закрепилось благодаря повторению и проникло глубоко в подсознание. Такие символы помогают нам понять, что мы за люди, и напоминают нам о национальной культуре. Когда демонстранты, выступающие против войны во Вьетнаме, хотели шокировать остальные Соединенные Штаты, они сожгли флаг. Отчужденные англичане нападают на монархию и даже копают ямы в крикетных полях.

Эти триггерные точки являются поверхностными, но немаловажными. Это ассоциации, за которые нас учили проливать кровь. Какими бы ни были изменения в мегаполитических условиях или вызванные ими изменения в институтах, они, вероятно, останутся важными в воображении людей, достигших совершеннолетия, как и мы, в двадцатом веке.